Она знает, что любые попытки врача отказать в приеме тому, кто пришел поздно, оканчиваются жалобами заведующему (и ведь пойдет пожалуется!).

После жалоб виноватым всегда остается врач. Мало того что виноватым, а еще потеряет кучу нервов и сил! А потом все равно принимает жалобщика, но уже после скандала.

Поэтому обычно врач ворчит, но принимает.

Ну и пусть ворчит! Зато ей – меньше в очереди стоять!

Бывает, что люди просто опаздывают, или расписания не знают – но эти! Опять!

– Когда же вы научитесь вовремя приходить?

– Еще без трех минут, доктор!

– Неужто я вас успею принять за три минуты?

– Доктор, простите нас, но мы опять кашляем, да так сильно, и вчера было у Вовы почти тридцать восемь, а у Саши – тридцать семь и две!

– Кашель давно?

Все, поехали. Заканчиваю с ними в половине первого, вместо двенадцати.

Кстати, на «спасибо» эта мамаша очень скупа. Уходя, говорит: «До свидания», а то и просто молча уходит. Минуты три сижу, не могу двинуться с места. Медленная и не очень ясная мысль приходит ко мне.

Я думаю: выздоровели бы ее дети быстрее, если бы она пришла к началу приема, а уходя, сказала бы «спасибо»? А если бы она мне еще коробку конфет принесла? Нет, это уже была бы не она, и дети – не ее!

Не то что нужна мне ее коробка конфет. Ей, пожалуй, она нужнее, потому что благодарность – это такое чудо на земле, которое сродни любви.

Редкость настоящей благодарности практически библейская – один к десяти, как в притче о десяти прокаженных. Из десяти больных, по-настоящему врача благодарит один. Причем форма благодарности – самая разная, но чувство в душе всегда возникает одинаковое.

Настоящая благодарность – возвышает и того, кто благодарит, и того, кого благодарят.

И наверное, снимает с человека его прегрешения, как и любовь.

После того как перевели меня в спинальную больницу, стали готовить к сложной, рискованной операции на позвоночнике. Оперировала меня хрупкая и очень пожилая женщина-врач Анастасия Владимировна. Всю жизнь она проработала в этом отделении, потеряв мужа и сына в автомобильной катастрофе – за много лет до того момента, как я в это отделение попала.

Конечно, я переживала, плакала перед операцией. Я ведь была студенткой пятого курса мединститута и прекрасно понимала, что могу остаться парализованной, прикованной к постели до конца своих дней.

Анастасия Владимировна пришла вечерком, села ко мне на кровать, и говорит:

– Поверь мне, есть вещи, над которыми мы не властны. Я делаю операции всегда одинаково, но результат бывает разный. В лучшем случае – ты будешь полноценным человеком, сможешь даже родить. Институт уж точно закончишь.

– А в худшем?

– А про худший мы не будем говорить. Давай будем единомышленниками и будем говорить только о лучшем.

Я не знаю, была ли она верующей. В то время я не думала об этом. Но она была моим ангелом. У нас – вернее, у нее – получился лучший вариант.

Настоящее, щемящее чувство благодарности к ней всплыло в сердце не после выписки, а после рождения первого сына. Я приехала в больницу с огромным букетом цветов.

В вестибюле больницы встретил меня ее портрет в черной рамке. Она умерла накануне, прямо в отделении, не дойдя нескольких шагов до ординаторской.

Смерть ее была внезапной, а жизнь ее была служением. Помилуй, Господи, рабу Божию Анастасию. Примите от меня, мой дрогой доктор запоздалую мою благодарность, все мои цветы и конфеты, весь мой коньяк, все торты.

Простите меня все, кому я была неблагодарной на всем протяжении жизни моей.

16

И тут прибегает запыхавшаяся, расстроенная мамаша со снимком в руках. Ей отдали снимок, не знаю, как уж она упросила рентгенолога. Пневмония подтвердилась.

– В стационар поедете?

– Доктор, пожалуйста, у меня еще двое дома!

– Тогда давайте я вам все лечение распишу, а вы мне пообещайте, что будете ходить через день-два, чтобы вы были у меня под контролем! И еще, вы должны понять, что это не просто простуда, а болезнь, от которой может быть очень плохо!

– Спасибо, доктор, мы придем через день!

Ну, теперь все! Сейчас посижу чуть-чуть, и на вызова. Где там мой бутерброд?

17

И пока я жую свой бутерброд, я думаю о том, что за годы врачебной работы сложились у меня правила, которых я стараюсь не нарушать. А сложились они, начиная с той ночи возле буфета в хирургическом отделении.

Первое правило называется: «Дай закурить!» Это значит – скажи хоть слово, хоть что-то лично ему, тому, кто пришел к тебе. Если надо – откажись от себя.

Второе правило называется: «Ты терпеливый!» Это значит, даже если это не совсем правда, – подбодри его, скажи ему что-нибудь хорошее. Может, скоро это превратится в настоящую правду.

Третье правило: «Не задергивай занавеску!» Это значит – не ощущай своего преимущества:

1) одетого – перед голым,

2) дающего – перед просящим.

Это значит – не используй его, пока он голый, в своих целях. Это правило всегда мешало мне заводить «нужные» знакомства – ну и ничего, и без них прожила. Да, уже почти прожила…

Четвертое правило: «Давай, я тебя послушаю!» Это значит – даже если все явно и понятно, всегда есть вероятность того, что ты чего-то не видишь. Поэтому послушай даже тогда, когда совершенно не хочется.

Пятое правило называется: «Прости, что я тебе не верил!» Это значит – верь ему! Соблюдай свою, врачебную, презумпцию невиновности! Если его крики не укладываются в сложенную тобой клиническую картину значит, смени картину! Или хотя бы допусти возможность ее изменения.

Шестое правило: «Качество не зависит от денег». Это значит – принимаю я деньги, как от Бога, с благодарностью. А работаю всегда одинаково – и с платными, и с бесплатными.

Седьмое правило: «Не жди благодарности!» Все равно не нарушишь библейского правила – один к десяти. Благодарность придет из Божьих рук, когда будет надо.

Восьмое правило, и последнее: «Все в руках Божьих». Это значит:

1) буквально все в руках Божьих – и я, и больной, и результат лечения, и даже количество вызовов (чтоб не роптать!).

2) если есть у тебя силы, постарайся, попробуй объяснить и больному, что все – в руках Божьих, в неизменных и вечных, и имеющих высшую справедливость – Божьих законах.

Вот если бы еще смогла я всегда выполнять свои правила!

Вот опять совесть останавливает меня в где-то в самой середине приема, и всплывают в памяти: то каталка в коридоре, то боль очередной плевральной пункции, то просто голубые глаза Ивана Георгиевича (Царство Небесное ему!), который смотрит на меня и спрашивает: