Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но я уже и без всякого прожектора вижу, что асфальт здесь почти сплошняком покрыт довольно толстой неаппетитной коркой, какой-то спрессованной влажной массой, обильно проросшей разноцветной плесенью. Я вытаскиваю нож, поддеваю пласт этой корки – от заплесневелой массы отдирается не то тряпочка, не то обрывок ремешка. <…>
Я поднимаюсь и иду дальше, ступая по мягкому и скользкому. Я пытаюсь укротить свое воображение, но теперь у меня это не получается. Все они шли здесь, вот этой же дорогой, побросав свои ненужные большие легковушки и фургоны, сотни тысяч и миллионы вливались с проспекта на эту площадь, обтекая броневик с грозно и бессильно уставленными пулеметами, шли, роняя то немногое, что пытались унести с собой <…> И почему-то казалось, что все это происходило ночью – человеческая каша была озарена мертвенным неверным светом, и стояла тишина, как во сне…
– Яма… – говорит Щекн.
Я включил прожектор. Никакой ямы нет. <…> а в двух шагах впереди влажно чернеет большой, примерно двадцать на сорок, прямоугольник гладкого голого асфальта. <…>
– Ступеньки! – говорит Щекн как бы с отчаянием. – Дырчатые! Глубоко! Не вижу…
У меня мурашки ползут по коже: я никогда еще не слыхал, чтобы Щекн говорил таким странным голосом [Стругацкие 2000–2003, 8:71–72].
«Яма», которую обладающий редкой интуицией Щекн боится как смерти, кажется Абалкину простым черным прямоугольником. Черный прямоугольник символизировал также дверь в газовую камеру в более ранней повести Стругацких «Улитка на склоне» (см. с. 113).
г) В легенде мелкобуржуазные жители Гаммельна отказываются заплатить Пестрому Дудочнику обещанное вознаграждение за избавление города от крыс. В «Жуке в муравейнике» этот крайне важный момент практически полностью отсутствует по той простой причине, что, хотя Странники и «активно вмешались» в дела планеты Надежда, нет никакого намека на то, что они потребовали вознаграждения. Это единственный существенный отход от подтекста Пестрого Дудочника, поскольку он исключает возможность вывести простую мораль: жадные, недалекие горожане не нарушали никаких обещаний, не предлагали вознаграждения, а потом не отказывались его выплачивать. Наоборот, непримиримое сопротивление эвакуационному плану Странников началось по моральным соображениям. Слова одного из выживших, встреченного Абалкиным, принадлежат представителю не благодушного среднего класса, а вынужденного сражаться инакомыслящего меньшинства, отличающегося не цветом кожи или классовой принадлежностью, но мировоззрением:
Конечно, не все поверили [обещаниям сверхцивилизации] и не все испугались. Оставались целые семьи и группы семей, целые религиозные общины. В чудовищных условиях пандемии они продолжали свою безнадежную борьбу за существование и за право жить так, как жили их предки. Однако нелюди и эту жалкую долю процента прежнего населения не оставили в покое. Они организовали настоящую охоту за детьми, за этой последней надеждой человечества… [Стругацкие 2000–2003, 8: 111].
д) Сверхцивилизация («нелюди», по определению аборигенов Надежды) отвечает на сопротивление местного населения так же, как и в исходной легенде: они начинают заманивать детей. По словам выжившего, цветные паяцы, звенящие бубенчиками, были придуманы «нелюдями», дабы похищать детей. Это подтверждает наше изначальное предположение о том, что прообразом сумасшедшего паяца на планете Надежда является Пестрый Дудочник из легенды. Более того, в данной версии он выступает как исключительно злой Дудочник. Он похищает невинных детей, навлекая на себя месть со стороны небольшой группы героических борцов сопротивления. Он делает это без оснований, присутствующих в легенде, где власти города не сдержали данного ему обещания.
Реакция Абалкина на рассказ очевидца предвосхищает реакцию читателя на противоречивую информацию, представленную на разных уровнях текста и подтекста, и содержит дальнейшие инструкции касательно того, как следует понимать упомянутый рассказ:
Подсознательно я ожидал чего-нибудь в этом роде [рассказ выжившего], но то, что я услышал от очевидца и пострадавшего, почему-то никак не укладывается у меня в сознании. Факты, которые изложил старик, сомнения у меня не вызывают, но это – как во сне: каждый элемент в отдельности полон смысла, а все вместе выглядит совершенно нелепо. Может быть, все дело в том, что мне в плоть и кровь въелось некое предвзятое мнение о Странниках, безоговорочно принятое у нас на Земле? [Стругацкие 2000–2003, 8: 112–113].
Признание Абалкина в том, что он разделяет всеобщий предрассудок против чужой расы, добавляет еще одну деталь к системе аллюзий на еврейский вопрос. Однако, как и у многих других «нагруженных» смыслами образов и аллюзий в рассказе, их смысл не характерен для научно-фантастического сюжета или персонажа, через которого они передаются. Ясно, что Странники не всегда предстают как сверхцивилизация, пугающая граждан так, что те в панике бегут навстречу смерти; не всегда они предстают и как преследуемая чужая раса. Скорее, реальный ход истории эпохи Стругацких, многократно официально искажавшейся, они разделили здесь на составляющие и наложили на хорошо известный префигуративный мотив – легенду о Пестром Дудочнике. Подразумеваемая префигурация, в свою очередь, служит основанием для сознательного сравнения и противопоставления с научно-фантастическим сюжетом, каковым она в определенной степени управляет. Префигуративный мотив выступает чем-то вроде «поверхности проводника», через которую информация из «реального мира» может вторгаться в воображаемый мир популярного жанра.
Логика и образы научно-фантастического рассказа сами по себе требовали бы в «Жуке в муравейнике» счастливого конца. По этой логике, ответственность за экологическое и моральное разрушение целой планеты лежит на ее взрослом населении и правительстве. Представители сверхцивилизации вмешались в безвыходную ситуацию на охваченной эпидемией планете и перевезли всех детей младше 12 лет (все еще здоровых физически и, предположительно, духовно) в другой мир, на новую «Надежду». Однако логика и образы темы Пестрого Дудочника, совмещенные с историческим опытом советских интеллектуалов и евреев поколения Стругацких, указывают на трагическую развязку, о чем свидетельствуют чудовищная депортация людей и похищение детей, описанные в пунктах в) и д).
Перерабатывая и адаптируя легенду о Пестром Дудочнике в «Жуке в муравейнике», Стругацкие успешно используют неоднозначность трагической или сказочной трактовки ее окончания. У внутренней истории могло быть два завершения. Допустимо сказать, что детям повезло сбежать из морально испорченного мира с разрушенной экологией, где жили их родители. Но также можно сказать, что их заманили из их собственного человеческого мира в другую, чужую цивилизацию, которая по определению порочна. Обе точки зрения обоснованны, хотя и являются взаимоисключающими. Моральное суждение, к которому читатель приходит в момент трагической развязки внешнего повествования (шпионского триллера), зависит от того, какой из двух точек зрения он придерживается[12].
Откровение
Последовавший за «Жуком в муравейнике» роман «Волны
