– Я хочу заниматься наукой, – призналась она.

– Наукой?

– Да, настоящей. Я вчера читала про Лавуазье. Знаешь такого?

– Он открыл кислород, – кивнула я. – Вместе с Пристли.

– Да, и был французом. Аристократ, маркиз. Его гильонировали при французской революции, и он сказал, что, когда ему отрубят голову, он будет моргать, пока в сознании. Он моргнул семнадцать раз. Вот это ученый! – закончила Джилл.

Странная она. Но мне нравится.

Дочитала «Тритон». Потрясающе. Но чем больше думаю, тем меньше понимаю, зачем Брон солгал Одри.

Сегодня в «час для писем» сочинила открытку с добрыми пожеланиями кузине Арвелл Пэрри и поздравление дяде Родри.

Почему же Брон лгал Одри?

С одной стороны, бабушка с дедушкой о сексе вообще не упоминали. Должно быть, они им занимались, не то бы не было тетушки Тэг и моей матери, но, думаю, не больше двух раз. И как говорят о сексе в школе и в церкви. И никакого секса, и любви почти нет в Среднеземье, почему я всегда и думала, что мир без нее был бы намного лучше. Арвен – просто дань приличиям. Или сосуд для будущего полуэльфа – короля Гондора и Арнора. Приз. Лучше бы он взял в жены Йовин – она хотя бы сама по себе героиня, – и пусть бы нуменорцы вымирали. (Все равно, вы посмотрите на нас нынешних!) Стало быть, секс – необходимое зло для производства детей. Это нормально.

А как посмотришь на этих девиц в автобусе, и на мою мать с ее приятелями, и на девочек, которые ночью пробираются в постель к подружкам, так… ах и фи![4]

С другой стороны, у меня самой бывают сексуальные чувства. А «Тритон», Хайнлайн и «Колесничий» наводят на мысль, что секс сам по себе не плох и не хорош, что его общество демонизирует, делает тошнотворным. А все эти варианты секса из «Тритона» – это, наверное, вроде спектра сексуальных отношений, на котором большинство мужчин и женщин где-то посередине, а некоторые ближе к краю – я на одном краю, а Ральф с Лори на другом. Что мне всегда нравилось в научной фантастике, это что она заставляет тебя задумываться и смотреть на вещи под таким углом, под каким раньше бы в голову не пришло.

Отныне я намерена положительно относиться к сексу.

Если бы школа нарочно ставила целью отрезать нас от волшебства, лучше бы и устроить нельзя. Может быть, изначально и была такая цель. Наверняка никто здесь ничего об этом не знает, но ведь Арлингхерст существует больше сотни лет.

Мы ничего не готовим, мы полностью отрезаны от того, что едим, а еда невероятно мерзкая. Вчера, к примеру, на обед были наггетсы с безвкусным картофельным пюре и переваренной капустой. Вместо пудинга выдали на шестерых по тарелке густого заварного крема с половинкой грецкого ореха посередине. Называлось это «Гавайская радость». По меньшей мере раз в неделю нам полагается «Гавайский сюрприз», тоже кремовый и с засахаренной вишенкой. Я не люблю ни засахаренных вишен, ни орехов, и кое-кто ставит мне в заслугу, что я не участвую в сварах за этакое лакомство. Заварного крема я тоже не люблю, но иногда с голоду и его готова съесть. Даже нарочно невозможно придумать худшей еды и более далекой от природы тоже. Когда ешь яблоко, оно связывает тебя с яблоней. А заварной крем с засахаренной вишенкой ни с чем не связывает.

Кстати, о еде: у нас нет своих тарелок, и своих ножей, и вилок или чашек. Все общее и раздается кому попало. Нет надежды к чему-нибудь привязаться, одушевить привязанностью. Здесь все бесчувственное: и стулья, и чашки. Никто ничего не любит.

Дома я жила в окружении вещей, которые хотя бы смутно сознавали, чьи они. Дедушкино кресло так же, как он сам, не одобряло, когда в него садился кто-то другой.

Бабушкины блузки и свитера подстраивались так, чтобы скрыть ее отсутствующую грудь. Туфли матери так и вибрировали сознанием. Наши игрушки присматривали за нами. В кухне имелась картофелечистка, которая не давалась бабушке. Обычный ножик с коричневой ручкой, но она раз порезалась, и с тех пор эта штука жаждала еще ее крови. Я, когда рылась в кухонном ящике, так и чувствовала, как она ждет. После бабушкиной смерти это сошло на нет. Еще были кофейные ложечки, свадебный подарок. Серебряные, они считали себя выше других, особенными.

Здесь вещи вообще ничего не делают. Кофейные ложечки не мешают кофе сами собой. И не ведут со щипцами для сахара споров, кто дороже хозяевам. (Мы всегда чувствовали, что вот-вот заведут.) Наверное, это было в основном психологическое действие. Они утверждали прошлое, связывали все, как нити в ткани ковра. Здесь ткани нет, каждый бренчит сам по себе.

Еще одно письмо. Я не вскрывала. Но очень даже отметила из-за всего этого. Оно исполнено смысла: зловещего, но все же смысла. Все вокруг него звучит приглушенно.

Мисс Кэрролл без заминки согласилась написать письмо в библиотеку.

– Я заметила, что ты дошла до чтения Артура Рэнсома, – сказала она.

На самом деле Рэнсом мне нравится. Я бы не сказала, что «дошла». Конечно, я его давным-давно всего перечитала, но с удовольствием. Есть что-то симпатичное в откровенно детских книжках без всякого секса и со счастливыми концами – в Рэнсоме, Стритфильд и тому подобном. Они не «на вырост», и заранее знаешь, что получишь, но получишь ты милую здоровую историю о ребятишках, которые возятся с лодкой, учатся танцам и тому подобное, и у них будут маленькие победы и маленькие катастрофы, и в конце концов все обернется к лучшему. Это бодрит, особенно после читанного вчера Чехова. Хорошо, что я не русская.

Но раз это на шаг приблизило меня к читательскому билету, я только улыбнулась. Если только он пришлет подписанный бланк, получу билет уже на этих выходных. Не надо мне было так называть его: «он». Но трудно выбрать, как его называть? Как бы вы стали называть отца, с которым только что познакомились? «Папа» – просто смешно. Но, хоть его и зовут Даниэль, называть так было бы странновато.

Письмо от отца пришло с первой почтой, в нем десять фунтов (!) и подписанный бланк. Он пишет, что деньги на покупку книг, но я куплю и немножко булочек.

Я поговорила с Шарон насчет иудейской пищи. Она сказала: им Бог велит, что есть, что не есть, и еда эта особенная, но другим не вредит. Говорит, что хлеб вкусный, но всегда немножко черствеет, пока доходит из Манчестера. Похоже, быть иудейкой – хлопотливое дело, и мне бы совсем не понравилось ничего не покупать по субботам, тем более что нас только тогда и отпускают из школы. Но, может быть, дело того стоит.

Разговорить ее на эту тему было непросто. Ее часто дразнили, и она привыкла, что люди такого побаиваются, и вполне благоразумно старается поменьше рассказывать. Пришлось рассказать про еврейского отца моего отца. Она сказала, что это вовсе не делает меня еврейкой, что нельзя быть еврейкой отчасти, а передается это от матери. Она сказала, если я хочу стать иудейкой, мне потребуется обращение.