Пьер, всё более и более приходивший в волнениево время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не могпереносить вида слез и сам готов был заплакать.

— Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется,потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините,чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…

Князь Андрей остановил его за руку.

— Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что незахочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.

— Нет, он только о себе думает, — проговорилакнягиня, не удерживая сердитых слез.

— Lise, — сказал сухо князь Андрей, поднимаятон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.

Вдруг сердитое-беличье выражение красивоголичика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражениемстраха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лицеее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки,быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.

— Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] —проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу ипоцеловала его в лоб.

— Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза, ] —сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.

Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начиналговорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своеюмаленькою рукой.

— Пойдем ужинать, — сказал он со вздохом,вставая и направляясь к двери.

Они вошли в изящно, заново, богато отделаннуюстоловую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тотособенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. Всередине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что-нибудьна сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, вкаком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:

— Никогда, никогда не женись, мой друг; воттебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделалвсё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую тывыбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо.Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего ивысокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с такимудивлением. Ежели ты ждешь от себя чего-нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешьчувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где тыбудешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!..

Он энергически махнул рукой.

Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось,еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.

— Моя жена, — продолжал князь Андрей, —прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно бытьпокойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не бытьженатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.

Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож,чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах АнныПавловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всёдрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казалсяпотушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было,что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он вэти минуты почти болезненного раздражения.

— Ты не понимаешь, отчего я это говорю, —продолжал он. — Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и егокарьера, — сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. — Ты говоришьБонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он былсвободен, у него ничего не было, кроме его цели, — и он достиг ее. Но свяжисебя с женщиной — и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, чтоесть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя.Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество — вот заколдованный круг, изкоторого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну,какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tresaimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок, ] — продолжал князьАндрей, — и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которогоне может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что этотакое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] ивообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем— вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них всвете, кажется, что что-то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душамоя, не женись, — кончил князь Андрей.

— Мне смешно, — сказал Пьер, — что вы себя, высебя считаете неспособным, свою жизнь — испорченною жизнью. У вас всё, всёвпереди. И вы…

Он не сказал, что вы, но уже тон егопоказывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.

«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьерсчитал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей ввысшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которыеближе всего можно выразить понятием — силы воли. Пьер всегда удивлялсяспособности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, егонеобыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имелпонятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьерапоражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чемуособенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.

В самых лучших, дружеских и простых отношенияхлесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб ониехали.

— Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] — сказал князь Андрей. — Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, —сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.

Улыбка эта в то же мгновение отразилась налице Пьера.