— А насколько многочисленно ваше ведомство? — спросил я.

— Не очень, — ответил Пеллегрино. — Шериф, которого мы называем шефом, детектив при шерифе, я и еще один заместитель шерифа в униформе, штатский клерк, женщина на телефоне; вот только наш детектив в долговременном отпуске из-за болезни почек, так что реально прямым делом занимаются всего трое.

— А сколько жителей в Картер-Кроссинге?

— Примерно тысяча двести человек.

Мне показалось, что это очень много на трех действующих копов. Для ясности можно представить, что было бы при сокращении штата полиции города Нью-Йорка наполовину.

— А это число включает в себя военнослужащих Форт-Келхэма?

— Нет, они существуют отдельно от нас, — ответил он. — У них есть собственные копы.

— Но даже и при этом у вас работы по горло, — посочувствовал я. — Представляю себе, что такое тысяча двести жителей и пятьсот квадратных миль.

— Как раз сейчас у нас настоящая запарка, — сказал он, но при этом никак не упомянул Дженис Мэй Чапман, а заговорил о самых свежих делах.

Позавчера поздним вечером кто-то под прикрытием темноты вывел машину на железнодорожную колею. И снова Гарбер оказался не прав. Он ведь говорил, что здесь проходит два состава в день, а Пеллегрино сказал мне, что реально в день проходит всего один состав. Он с гудением и грохотом проносится ровно в полночь, гигантский состав длиной в целую милю, перетаскивающий грузы с севера, из Билокси, на побережье Мексиканского залива. Этот полуночный поезд, врезавшись в стоявшую на рельсах машину, превратил ее в кучу металла, скинул с путей и отшвырнул обломки в лес. Поезд не остановился. По словам очевидца, он даже не сбавил ход. Похоже, что машинист ничего и не заметил. Ведь он обязан остановиться при столкновении с каким-либо объектом, оказавшимся на путях. Железнодорожная полиция оказалась в стороне. По мнению Пеллегрино, этот парень в кабине локомотива, возможно, действительно ничего не заметил. Я тоже склонялся к этой мысли. Тысячи тонн, движущиеся на большой скорости, сталкиваются с одной неподвижной тонной — о чем тут говорить? Пеллегрино, казалось, больше всего поразила бессмысленность этой затеи.

— Я вот тут думаю, — сказал он, — кто мог сделать такое? Кто мог оставить автомобиль на рельсах? И зачем?

— Может, подростки? — предположил я. — Ради забавы?

— Такого раньше не случалось. А подростки всегда живут в городе.

— И в машине никого не было?

— Слава богу, никого. Как я говорил, машина, насколько нам стало известно, была просто оставлена на путях.

— Угнанная машина?

— Пока не выяснили. От нее мало что осталось. Мы думаем, что она, возможно, была голубого цвета. Но она сгорела. А вместе с нею и несколько деревьев.

— И никто не заявлял о пропаже машины?

— Пока нет.

— А какие еще у вас дела? — спросил я.

Услышав этот вопрос, Пеллегрино вдруг сделался молчаливым и ничего не ответил, а я подумал, не слишком ли форсирую события. Но, прокрутив в голове все, что было сказано мною и им до этого, счел свой вопрос вполне резонным. Спросил ради того, чтобы поддержать беседу. Один парень говорит, что у него дел по горло, а рассказывает только о раздолбанной машине, так ведь другой парень вправе спросить о других делах, верно? Особенно если вы едете в сумерках, и отношения у вас вполне компанейские.

Но оказалось, что причиной колебания Пеллегрино была лишь вежливость и старомодное южное гостеприимство, только и всего.

— Понимаете, я не хочу создавать у вас плохое впечатление, — сказал он, — ведь вы же здесь впервые. Но на нас еще висит и убийство женщины.

— Да что вы? — ужаснулся я.

— Два дня назад, — грустно произнес он.

— И как ее убили?

И снова информация Гарбера оказалась неточной. Дженис Мэй Чапман не была изуродована. У нее было перерезано горло, только и всего. А нанесение смертельной раны и причинение уродства — это не одно и то же. Это совершенно разные вещи. Даже и не близкие.

— От уха до уха, — пояснил Пеллегрино. — Один большой глубокий разрез. Так что радости мало.

— Вы сами, я надеюсь, видели жертву? — спросил я.

— Лично и подробно осматривал. Я видел кости шейных позвонков. Все вокруг было в крови. Она лежала словно в озере. Это было поистине ужасно. Симпатичная женщина, по-настоящему красивая, одетая для вечернего выхода, аккуратненькая такая… лежала на спине в луже крови. Как такое может быть?

Я ничего не ответил из уважения к чему-то, на что неясно указывал требовательный тон, с которым Пеллегрино произнес последнюю фразу.

— Она была к тому же еще и изнасилована, — добавил он. — Врач обнаружил это, когда раздел ее и положил на стол в морге. А до этого мы предполагали, что ее довели до такого состояния, что она бросилась вниз и разодрала свои ягодицы об острый гравий. Но мне не верится, что она могла сделать это.

— А вы ее знали?

— Мы видели ее в городе.

— И кто же это сделал? — спросил я.

— Мы не знаем, — ответил он. — Возможно, какой-нибудь парень с базы. Так мы думаем.

— Почему?

— Да потому что она именно с ними проводила время.

— Если ваш детектив болеет, — спросил я, — кто расследует это дело?

— Сам шеф, — ответил Пеллегрино.

— А он достаточно опытен в расследовании убийств?

— Она, — поправил меня Пеллегрино. — Наш шеф — женщина.

— В самом деле?

— Да. Это выборная должность. Она набрала достаточно голосов.

В его голосе я уловил явные нотки сожаления и покорности судьбе. Таким тоном обычно объявляют о крупном поражении своей команды. Имеем то, что имеем.

— Вы боролись за это назначение? — спросил я.

— Мы все за него боролись, — ответил он. — Кроме детектива. Он уже мучился со своими почками.

Я ничего не сказал в ответ. Машину вдруг стало трясти и качать. Шины автомобиля Пеллегрино были стертыми и мягкими. Машина шла по щебеночно-асфальтовому покрытию, издавая при этом глухое рычание. Впереди вечерняя мгла успела уже окончательно сгуститься. Пеллегрино включил фары, свет которых освещал дорогу примерно на пятнадцать футов впереди. А дальше была непроглядная темень. Дорога была прямая, как тоннель, проложенный среди деревьев. Деревья переплелись ветками, но как-то по-особому, словно каждое дерево старалось обеспечить себе лучшие условия; как сорняки, старающиеся ухватить побольше света, воздуха и минералов, ведущие себя так, будто сто лет назад сбросили семена на вспаханную, но покинутую пашню. Свет фар время от времени вырывал сплетения веток из тьмы, и тогда они казались неподвижными, словно замороженными. Рядом с одним из боковых проездов я заметил косо висящий знак-указатель; на его выгоревшей от солнца поверхности темнели ржавые пятна величиной с монету, появившиеся после того, как краска облупилась. Это была реклама отеля под названием «Туссен», сулившая такие же условия, как в отелях на Мейн-стрит и номера наивысшего качества.