– Нет ли у тебя работы, Гусиная лапка?

Гончар не успел ответить. Чья-то волосатая рука схватила Доброгаста за ворот рубахи.

– Вот он! Беглый холоп!

Повернулся. Так и ослепили глаза три красных петлицы на груди.

Доброгаст рванулся, затрещала рубаха, ударил головою в живот мечника и побежал…

– Держи! Держи-и! – вопили сзади, но никто не пересек дороги Доброгасту – люди занимались своими делами, а если кто и высовывал из двери голову, то лишь затем, чтобы презрительно свистнуть вслед мечнику.

Только кудрявый парень с охапкой хвороста под мышкой бросился навстречу:

– Держи! Держи!

Столкнулся с мечниками и долго не мог разойтись – мешал хворост. Парень хохотал, откровенно издевался над мечниками, держа их за рукава.

– Беглых-то все больше и больше становится, – заметил Гусиная лапка кузнецу напротив. – Поймают его, высекут и назад отправят.

Преследователи Доброгаста остались далеко позади… Вот и подъемный мост через ров, а над ним встают грузные Кузнецкие ворота, поросшие наверху у бойниц зеленым кустарником. Полыхнули на солнце секиры вратников в голубых кафтанах. К ним приближалась, скрипела колесами телега с необыкновенно большой, плещущей водой бочкой. Толстый человек, помахивая прутиком, мурлыкал что-то под нос. Доброгаста осенило. Он прыгнул в телегу…

– Молчи! – хлопнул по плечу толстого человека.

Тот даже рот раскрыл от неожиданности, но тут же спохватился и громко заговорил, стараясь казаться равнодушным:

– А лук какой у меня… в грядке под тыном!

– Какой?

– С хворостину эту, провалиться на месте, н-но!

Мучительно долго тащилась телега под сводами Кузнецких ворот, провожаемая подозрительными взглядами вратников. Наконец выехали.

– Спасибо, человек!

– А, чтоб тебя вспучило на горохе! – ругнулся водовоз. – Перепугал совсем… ишь-ты. Слазь, говорю.

Доброгаст подчинился, метнулся в переулок, а водовоз крикнул ему вдогонку:

– Я не люблю лука!.. Тьфу! Изо рта вонища!

– Держи-и! – услышал за собой Доброгаст.

Сердце его бешено стучало в груди, он пробежал несколько улиц, свернул в тихий переулок, перемахнул плетень и очутился в саду. Упал в густую траву, проворно, как ящерица, отполз в сторону, затаил дыхание. Послышались шаги, торопливые, но неуверенные: шли два человека. Один из них прошел мимо, другой остановился, перепрыгнул через плетень. Доброгаст закрыл глаза. Зашуршала трава – ближе… ближе.

– Утек! – послышался раздраженный голос, будто лягушка квакнула.

Мечник озлобленно рубанул мечом по тонкому стволу вишни, подсек; этого ему показалось мало, он несколько раз хватил клинком о плетень так, что полетели щепки и поднялась пыль. Прыгнул на улицу.

Доброгаст лежал, прислушиваясь к удаляющимся шагам. От быстрого бега кололо в боку и стучало, не успокаиваясь, сердце. Вот тебе и Киев – высокие горы, Киев – золотые терема! Раб он, раб! До скончания дней раб.

Медленно поднялся и побрел. Сквозь деревья проблеснула тихая речка с небольшим желтым обрывом, издырявленным, что соты, гнездами стрижей. Куда податься? Благоразумней всего было бы остаться здесь до наступления темноты, он ведь совсем не знал города, а сад, судя по тому, сколько кругом росло одичалых деревьев, казался глухим и заброшенным. Вечером можно будет пробраться на Подол. Ни один человек не попытался задержать его там! Доброгаст невольно улыбнулся, вспомнив кудрявого парня с хворостом, его задорный вид, неестественно громкий крик: «Держи!». Вспомнил и Гусиную лапку.

Зеленый лист упал на плечо, Доброгаст испуганно поднялся, и целый дождь листьев осыпал его.

– Кто там? – крикнул, прячась за дерево.

В гуще ветвей мелькнул подол синего летника, глянуло круглое лицо: нос чуть вздернут, брови соболиные, глаза смеющиеся. То спрячется за ствол, то опять высунется. Засмеялась по-русалочьи, тихо, с переливами.

– Эй, кто ты?

Засветили в зелени голые ноги: девица проворно, как белка, спустилась на землю и стала перед Доброгастом.

Молчали, разглядывая друг друга.

Так бы и смотрел на нее всю жизнь. Смотрел бы, не отрывался. Глаза ясные, волосы на висках золотом отливают, губы мягкие…

Девица стояла, улыбаясь, а из передника сыпались в траву зеленые листья…

– Кто ты? – изумленно подняв брови, спросил Доброгаст.

– А ты кто? – заглянула в глаза девушка.

На минуту оба смутились… Прошли немного, остановились, неловко присели на пенек.

– Речка тихая, спокойная, – начала девушка. – Глубочица…

Она искоса посмотрела на Доброгаста, но тот не нашел что сказать.

– Глубочица, а совсем не глубокая… дно видно.

– Ты не боишься меня? – сорвалось вдруг у Доброгаста.

– Я? Нет! Я никого не боюсь… и тебя тоже.

– Отчего так?

– Ты добрый.

– С чего взяла?

– Ты шел, а я с яблоньки за тобой приглядывала, думала: наступишь на муравейник или не наступишь – он на самой тропинке. Вижу, остановился, обошел. Вот я и решила…

Она тихо рассмеялась, отчего лицо ее стало еще юней, еще привлекательней. Лучились глаза, и у самого носа, покрасневшего от солнца, дрожала прядка волос.

Доброгасту почему-то вдруг захотелось рассказать ей о себе – слишком долго молчал он, носил в душе обиду; нужно было поделиться с кем-то, услышать доброе слово. А у нее были такие понимающие, участливые глаза, только иногда проскальзывало в них что-то, похожее на нетерпение. И Доброгаст стал рассказывать.

Оттого, что было много мыслей в голове, и еще оттого, что локоть его касался руки девушки, Доброгаст говорил торопясь, волнуясь.

Рассказал все: о том, как у него пал конь, как он бежал, два дня жил на заставе – лечил раненого храбра, и о смуте на Гнилых водах, и о похищенной печенегами невесте. Девица сидела молча, перебирала в переднике листья; когда Доброгаст кончил свою короткую историю, она погрустнела, опустила голову:

– Лучше бы ты не рассказывал.

Она встряхнула передник. Искусно сплетенный из яблоневых и дубовых листьев венок упал в воду, медленно, цепляясь за камышинки, поплыл.

Девушка внимательно следила за ним, словно гадала.

Посредине реки всплеснула рыба, звонко шлепнула хвостом.

– Ax! – вскрикнула девушка, побледнела, глаза ее расширились, рот приоткрылся. – Не к добру это.

Она глянула на Доброгаста как-то искоса:

– Я пойду, княгиня заругает.

– Постой, как зовут тебя?

– Судиславой… а тебя?