Розанов прислушивался. Некая мысль дразнила, и никак не получалось её выцепить из броуновской круговерти фразочек, забот, впечатлений. Сердито тряхнув головой, он обернулся к спутникам:

— Коленька, прошу вас, спуститесь с платформы, приберите имущество! Поторопитесь! Ради Бога, под локомотив не угодите! До отбытия всего ничего осталось.

Опёршийся ладонями об асфальт Вольский, неуклюже свешивал ногу с высоты, когда Боря, с презрением на него покосившись, изящно соскочил на рельсы и столь же изящно взмыл обратно, чтобы свалить на подставленные руки вещицы, принадлежавшие Минцловой.

Уже в купе Вольский спохватился:

— Да у нас же новые круги есть! Зачем ещё и это барахло? Тут примешалась какая-то банка с тальком…

— Чтобы сдать в лавку и получить обратно деньги, — подняв от мелкой работы лицо, ответил с хитрецой Розанов. На откидном столике перед ним раскрыл нутро портсигар. Из специального отделения торчали припрятанные днём окурочки. Василий Васильевич булавкой выковыривал из них уцелевшие табачные крошки и ссыпал в свежий табак.

Вольский достал свой портсигар:

— Не желаете? Отличные пахитоски, испанские, контрабандные. Знакомый социалист привёз. Табак завёрнут в кукурузный лист.

— Благодарю. Через время предложите. Сейчас не в настроении.

Свистнул паровоз, вагон дёрнуло, и Москва приблизилась на один метр, потом ещё на один, а там мерить расстояние стало невозможно — с такой скоростью замелькали на обочине люди, столбы, деревья.

Бугаев забился в угол купе, головой прободав в войлочной обивке удобную выемку.

Василий Васильевич действительно был не в духе — сказывалась усталость и треволнения истёкшего дня. Предложение сигары «от социалиста» раздражило его ещё больше.

— Ох уж эти социалисты, — ворчал он. — По заграницам катаются как сыр в маслице. Уж ясно: им пятерых по лавкам не кормить; для себя живут. Горький в Капри врос, укоренился, всякого мазурика привечает. А оных всё больше — разновсякие оккультисты, сектанты, эсеры, социалисты. Сосцы, в которых не молоко — деньги, им во рты из-за рубежа суют. А наше III отделение с ними цацкается, когда надо бы по головам колотить палкой. Возглавит их какая-нибудь бледная вошь, хоть бы этот ваш, — кивнул Розанов Вольскому, — Ленин! Силишки поднакопят. Ну, известно что будет: смута — гражданская война. Русского самодержца со всем семейством убьют изуверски, хоть к лику святых причисляй. Только некому будет канонизацию провести. Духовенство, кого не убьют, в Сибирь. Храмы взорвут. Лучших, умнейших людей вырежут, в лучшем случае — выкинут из страны. Крестьян разорят; корова есть — значит, «кулак», и — в Сибирь! Детям мещан запретят учиться, в университеты зачислят мазуриков да стрюцких, которым «Отче наша» и «Азбуки в картинках» Бенуа — уже много. Разыщут дворян по родословным и адресным книгам и выселят в провинцию! А когда верховный злодей от какой-нибудь паскудной, его достойной болезни, вроде сифилиса, в могилу сойдёт, прозелиты ученья столицу в Ленинград переименуют. На Сенатской площади вавилонянскую пирамиду возведут и, мощи своего вождя туда уложив, людей на поклон погонят. Сами язычники и весь народ подчинят своему культу. Выведут запросто породу покорных людей: убьют всех смелых, решительных, бесчисленными казнями заставят прочих по норкам прижукнуться… а потом достаточно «бить по рукам» — за всё, за каждое вольное движение, чтоб мы никогда не очухались.

— Что это вы такое навыдумывали? В голове не укладываается. И что же: никакой надежды? — спросил Вольский. — Тупик?

— Почему же, — усмехнулся Василий Васильевич. — Лет через пятьдесят какой-нибудь вьюнош бледный, бедный, одинокий, словом — Одиноков, мою «листву» встретит и с карандашиком проштудирует. Вдохновлённый, напишет роман-титан: «Бесконечный тупик» или «Тупиковую бесконечность», из иронии раскрасив книжный переплёт имперскими цветами, к тому времени забытыми. Вот и будет он: единственный зрячий на сто миллионов, которым глазки выкололи. С поводырём-то у калек всяко больше надежды выбраться из лабиринта.

Вольский заговорил скороговоркой, лишь бы отделаться от неприятного впечатления:

— Василий Васильевич, вы эту фантазию запишите. Тому, что становится романом, сбыться не суждено. Спасите нас, ради Бога, от этакого ужаса!

— Погодите, как вы сказали?

— Спасите…

— Чуть ранее!

— То, что напечатано, уже не случится.

— А ведь это… В этом есть… Откуда вы взяли?.. Само придумалось? Минутку дайте подумать, — по лику Розанова было заметно, что он перетрясает невероятные склады информации, пролистывает литературу многих столетий, — казалось, вот-вот побегут чёрные строчки текста по бело-розовому лицу. Не в силах выдержать отсвет умственных судорог на лице спутника, Вольский отвернулся к окну и ждал, провожая взглядом виды, в сгущающейся ночи неправдоподобные как декорации. — Так-так. Фонарики-сударики… Над чем Боря давеча работал?

— Я в его литературные штудии не вникал, — оглянувшись на притихшего Бугаева, глухо ответил меньшевик. — Распинался он о сектантах-хлыстах, про их изуверства и бунты в какой-то глуши.

— Вот мы и поняли, зачем «им» нужно давить наших писателей, — торжественно сказал Розанов.

Вид у него был потрясённый.

— Вы поняли, — вкрадчиво сказал Вольский, подталкивая Розанова к необходимым разъяснениям.

— «Тому что записано, быть не суждено». Так, да не так, иначе всё было бы слишком просто и одномерно. Написанное — лишь отчасти защищено от сбывания, но какая-то доля сбывается, хотя в коверканном виде…

Василий Васильевич умолк, только беззвучно шевелил губами, пережёвывая какие-то мысли. Прошла минута.

— Вот! — вскричал Розанов, воздев палец. — Закончил Боря свою повесть — не пойдут хлысты в «революцию». То есть может и пойдут, но не всей массой, а так — поодиночке, скромненько, бочком. Фабула — не сбудется. Напечатанная книга послужит как бы заглушкой от реального воплощения изложенного под обложкой. А брось Боря текст на половине — жди огненных радений в российских городах и весях.

— К этому идёт дело, — подхватил Вольский. — Давно сдружились «люди древлего благочестия» с социалистами. Из своих капиталов подкармливают. Собственноручно брал у них деньги.

— Видите! Видите! — вскричал Розанов. — Касательно людей работает не-сбывание. Достоевский своими «Бесами» отсрочил, ослабил бунт… А вот с неодушевлённой материей — наоборот: помните, Минцлова сохранила листок, куда Боря записал про бомбу чудовищной силы? Это, конечно, всё очень упрощённо. И коли писать книгу, то в полном сознании законов, по которым происходят сбывание и не-сбывание. Мы не можем подтвердить догадки по поводу пресловутых законов путём эксперимента; таковой эксперимент продлится десятилетия и способен привести к плачевным для цивилизации последствиям. У нас в арсенале — одна лишь логика, — ни много ни мало.

— А может — пусть их?!.. — сощурился Вольский. — «Весь мир до основанья, а потом…» Дети ваши перестанут быть незаконными. И развод с Сусловой вам засчитают по факту многолетнего отдельного проживания. А к худому — человек, скотина этакая, попривыкнет. Палку-то наверное перегибаете. Не дойдёт до казней египетских.