В то же мгновение послышался скрежет железа, и тяжелая металлическая дверь в красной кожаной обтяжке отворилась. Перед Страховым стоял большой седовласый скрюченный мужчина пятидесяти лет с круглым свисающим животом, на который была натянута старая серая майка, с толстыми ногами в потертых спортивных штанах и тапочках с черным пухом на носках. Его профиль напоминал стекающий по свече воск: лохматые брови нависали над переносицей, огромный треугольный нос в ямках торчал над выпячивающимися толстыми губами. На широком лбу выступала испарина, вздувались синие вены под тонкой светло-красной кожей. Мужчина тяжело дышал и сопел.

Он подал Страхову тапочки и провел его через узкий коридор мимо спальни на кухню. В старой неухоженной квартире гулко скрипели крашеные полы, со стен свисали фрагменты плохо проклеенных обоев, местами разрисованных синей пастой. Редкая мебель, оставшаяся еще с советских времен, источала едкий запах табака. На кухонном столе лежали две грязные столовые ложки и томилась одинокая рюмка с дешевым коньяком.

Сергей Игоревич по-хозяйски присел на табурет, подвинул ближе хрустальную пепельницу, закурил сигарету и с нескрываемым удовольствием стал рассказывать обо всех своих соседях. Ему в некотором роде даже льстило, что товарищ адвокат пришел именно к нему все расспрашивать. Сергей Игоревич постоянно подчеркивал, как адвокату повезло, что он попал именно в его квартиру, потому что Сергей Иванович сам хотел стать адвокатом и кое-чего об этой сфере знает, так что и расследование быстро пройдет.

— Антошка лет десять назад сюда переехал, после смерти его матери. Её ухажер как только про рак узнал, так сразу удочки свернул и след его простыл. Они с бабушкой лечили ее, как могли, мы тоже помогали, — подчеркнул он особенно довольным тоном, — деньги собирали, возили на облучение, сидели с ней, но напрасно всё, быстро сгорела.

Сергей Иванович замолчал от того, что какое-то живое чувство затрепетало в его душе, но он притупил его и продолжил рассказ.

— После смерти мамки, Антошка совсем поблек, он и так был мальчик странный, драться не дрался, но злобный ходил, сам себе на уме, вечно надутый и обиженный. А потом, через год, как в университет поступил, так совсем с ума сходить стал, ударился в религию. И ладно бы в храм православный пошел, там понятно, чего ожидать, так нет, какие-то кришнаиты к нему всё ходили. Говорю: «Пойдем мясо есть», он отказывается и так улыбается, словно душевно больной. Я Людке говорил, чтобы она его сводила к мозгоправу. Эх, не послушала меня. Так мало того, он еще Ритку поддержал в том, чтобы она мальчика забрала из приюта. Ритка — это соседка со второго этажа, экономический факультет закончила, работает бухгалтером, сына первого родила в тридцать лет, и больше не могла рожать. Они с сыном в больницу с простудой попали, к ним в палату подселили малыша с нянькой из приюта. Так она, дуреха, к нему привязалась, а Кирилл его еще братиком стал называть. Вернулись с больницы, она тоскует, а Антошка и давай ей всякую ерунду про возможность и ответственность говорить. Она увидела в этом божий замысел и забрала малыша. Так и живут уже семь лет. Только парни ладить перестали, дерутся постоянно.

Страхов еще раз внимательно посмотрел на Сергей Ивановича.

— Верка и Андрюха, которых тоже увезли, люди хорошие, но в семье у них что-то не ладное. Пацанов растят. Андрюха после увольнения два года работу найти не мог, Верка пошла за него на завод работать, а он со мной больше, мы и выпьем и поговорим. А старший его все умничает ходит, его, конечно, воспитывать надо еще долго, чтобы учился старших уважать, — Сергей Иванович сделал затяжку и поглядел на адвоката, чтобы проверить, производит ли его рассказ впечатление. — У них родственников больше нет, пацаны наверное, в больнице тоже сейчас, если с родителями все будет плохо, отправят их в детдом. Вот оно наше праведное государство, только умеет, что жизни ломать.

Сергей Иванович еще много и долго пересказывал сплетни о жизни соседей и проблемы каждого из них. Поведал о своих злоключениях, о том, как он упорно трудился во времена Советского Союза, как верил в то, что может построить лучшее будущее для себя и своих детей, как вкалывал на заводе с утра до ночи, как женился по большой любви, как развелся из-за предательства и поклялся никогда больше на баб не смотреть. Вся история России за последние сто пятьдесят лет впиталась в него и обозлила, словно он один жил и страдал всё это время. Не было такого человека, которого бы он явно или тайно не презирал. Он ненавидел правительство за обман, ложные надежды и умелые манипуляции, народ — за бездумность и эгоцентризм, родственников — за равнодушие, друзей — за предательства. Он ждал, когда наступит день, в который система, сама себя построившая, выросшая из ниоткуда, из буквы закона, начнет работать и сможет защищать слабых и «ставить на место» сильных. Единственная радость для него была в свободе, в возможности делать то, что хочется, и говорить то, что вздумается, где-угодно и когда-угодно, и за эту свободу, за это своеволие, подаренное ему демократией, он держался, как утопающий за соломинку.

Рассказ Сергей Ивановича продлился почти три часа, так что выходя из дома Страхов уже опаздывал по всем делам, которые на сегодня запланировал. Он поспешно отправился к человеку, который проводил с Измайловым последние месяцы больше всего времени. Никита Атрищев работал монтажером в команде Измайлова. Это был некрасивый молодой человек с жиденькими тонкими волосами, большими ушами, прижатыми к вытянутой голове, и округлыми женскими формами. Работа давалась ему тяжело, и он часто пропускал бракованные по звуку и свету кадры и вырезал нужные фразы вместо ненужных. Он осознавал степень своей бесполезности и даже убыточности и сам не понимал, почему Измайлов его не уволил. Никита жил на проспекте Строителей напротив Соловьиной рощи в маленькой квартире, которую ему оставили погибшие в автокатастрофе отец с матерью.

Страхов приехал к дому и поднялся в квартиру. Заспанный Атрищев с фиолетовыми кругами под глазами открыл дверь и обомлел.

— Когда Вова последний раз у тебя был? — с порога начал Страхов.

— Кто? — с наигранным удивлением спросил Никита, и глаза его трусливо забегали.

— Вова, — сквозь зубы процедил Страхов, осматривая квартиру.

— А что? — язвительно пробормотал Никита, вальяжно запрокинув голову