Сверхштатная комнатка наверху была отдана детям. Несмотря на свои крошечные размеры, она не называлась детской. К числу ее достоинств относился камин. Две сестры-служанки – грубоватые, но весьма сердечные девицы, которые до сих пор не могут вспоминать своих хозяев без слез, – называли эту комнату «детский класс». Однако возраст самой старшей ученицы, занимавшейся в этом классе, не превышал в то время семи лет.

Нельзя сказать, что жители Хауорта были совсем бедны. Одни из них работали на соседних ткацких фабриках, другие сами держали маленькие мастерские или мануфактуры, у третьих были мелочные лавочки. Однако за медицинской помощью, канцелярскими принадлежностями, книгами, юридическим советом, одеждой, деликатесами – за всем этим приходилось ездить в Китли. В истории деревни было несколько воскресных школ, устроенных баптистами. За ними явились методисты – последователи Уэсли, а последней в Хауорте появилась англиканская церковь. Славный мистер Гримшоу, приятель Уэсли, построил скромную методистскую часовню, но она оказалась слишком близко к дороге, ведущей на вересковые пустоши. Баптисты тоже возвели свой молельный дом, который выгодно отличался тем, что стоял подальше от большой дороги. Глядя на эти сооружения, методисты подумывали, что и им следует возвести церковь – побольше, повыше и еще дальше от дороги. Мистер Бронте всегда относился терпимо к любой конфессии, однако и он, и его семейство сторонились жителей деревни, придерживавшихся иной веры, чем они сами, и вступали с ними в общение только в случае какой-нибудь просьбы. «Они всегда были вместе», – вспоминают о мистере и миссис Бронте те, кто еще помнит их приезд. Я полагаю, что многим йоркширцам не нравился обычай, следуя которому священник наносил пасторские визиты в дома прихожан. Природная независимость заставляла их возмущаться самой мыслью о том, что некто имеет право по долгу службы расспрашивать, советовать или предостерегать их. В них был еще жив тот вольный дух, который отразился в стихотворении, написанном на скамье в южной стене алтарной части церкви Уэллийского аббатства, расположенного в нескольких милях от Хауорта:

Кто жить другим спокойно не дает,

Пусть лучше дома гуся подкует.

Я спросила одного человека, жившего неподалеку от Хауорта, что за человек священник той церкви, которую он посещает. «На редкость славный малый, – ответил тот. – Он занимается только своими делами и никогда не беспокоит себя нашими».

Мистер Бронте исправно посещал больных, всегда откликался на зов, навещал школы. Так же поступала и его дочь Шарлотта. Однако, весьма высоко ценя собственную независимость, они бывали, пожалуй, чересчур деликатны в тех случаях, когда следовало вмешаться в чужую жизнь.

С самого начала своего пребывания в Хауорте члены семейства Бронте предпочитали выбирать для прогулок те тропинки, которые вели на вересковые пустоши, начинавшиеся на холмах выше пасторского дома, а не те, которые вели вниз, к деревенской улице. Добрая старушка, заботившаяся о миссис Бронте, когда та всего через несколько месяцев после приезда сюда уже угасала от рака, рассказывала мне, что в то время шесть крошек, бывало, выходили погулять, держась за руки, и направлялись прямо к знаменитым пустошам, которые страстно полюбили, причем старшие трогательно заботились о самых маленьких.

Все они были не по годам серьезны и молчаливы. Возможно, их угнетала страшная болезнь, поселившаяся в доме. В то время, о котором рассказывала моя собеседница, миссис Бронте была уже прикована к постели и все время оставалась в спальне, откуда ей уже не суждено было выйти. «Вы и не догадались бы, что в доме есть дети, – такие они все были тихие, такие бесшумные крошки. Мария, бывало, запрется в детской – а ей ведь было только семь лет! – и молча сидит с газетой, а потом, как выйдет, все-то расскажет – и про споры в парламенте, и я уж не знаю про что еще. А к братикам и сестренкам она относилась совсем как родная мать. Нет, нигде вы таких чудесных детей не сыщете! Мне прямо казалось, что в них жизни нет, так не похожи они были на других детей, которых я когда-либо видела. Это, я думаю, все оттого, что мистеру Бронте пришла фантазия запретить им есть мясо. Не от бедности – в доме-то всего хватало, даже тратили зря, без хозяйки-то и при молодых служанках, – а ради спасения души. Он, мистер Бронте, считал, что детей надо воспитывать в простоте и не давать потачки. Вот они и ели одну картошку на ужин42. Но ни разу я не слышала, чтобы они пожелали что-нибудь еще. Нет, они были очень славные детки. А Эмили была самая хорошенькая».

Миссис Бронте оставалась такой же, как и раньше, – терпеливой и приветливой, несмотря на страшные боли. Она редко позволяла себе жаловаться. Когда ей становилось полегче, она просила сиделку приподнять ее на кровати, чтобы посмотреть, как та чистит каминную решетку: «потому что та делала это так, как принято в Корнуолле». Она продолжала нежно любить своего мужа, который отвечал ей полной взаимностью, и никогда не заставляла никого сидеть с собой по ночам. Как рассказывает моя собеседница, миссис Бронте нечасто звала к себе детей. По-видимому, она думала о том, что скоро они останутся сиротами, и потому любая встреча с ними слишком волновала ее. Бедным крошкам приходилось теснее жаться друг к другу: их отец всегда был занят чем-то у себя в кабинете или в церкви либо сидел с их матерью, и они даже за обедом были предоставлены самим себе. Они читали вслух тихим шепотом у себя в детской или, взявшись за руки, бродили по окрестным холмам.

Педагогические идеи Руссо и мистера Дэя43 к тому времени получили широкое распространение и проникли в различные слои общества. Как мне кажется, именно у этих теоретиков мистер Бронте почерпнул некоторые идеи по части воспитания детей. Однако его педагогика вовсе не кажется дикой по сравнению с той, которую довелось испытать на себе моей тетушке, – ее воспитывал один из последователей мистера Дэя. Примерно за четверть века до того времени, о котором здесь рассказывается, этот джентльмен и его супруга удочерили мою тетушку, и она выросла у них в доме. Люди они были зажиточные и добросердечные, но принципы спартанского воспитания заставляли их держать свою воспитанницу в черном теле. Девочка здоровая и веселая, она не слишком расстраивалась из-за ограничений в еде и платьях, однако было одно правило, установленное приемными родителями, которое причиняло ей боль. У семейства была карета, и в ней девочку и любимую собачку вывозили подышать свежим воздухом, однако в разные дни. То из двух живых существ, которому в определенный день было суждено оставаться дома, заворачивали в одеяло – именно этой операции моя тетушка особенно боялась. Ее боязнь, по всей видимости, и послужила причиной того, что взрослые так на этом настаивали. Прежде они обряжались привидениями, чтобы отучить девочку бояться. Теперь привидения ее уже не пугали, и потому для дальнейшего укрепления ее нервов настало время упражнения с одеялом. Хорошо известно, что мистер Дэй отказался от своего намерения жениться на Сабрине – девушке, которую он специально для этого образовывал, – потому что за несколько дней до свадьбы уличил ее во фривольности: она отправилась в гости, надев платье с тонкими рукавами. И мистер Дэй, и приемные родители моей тетушки были людьми весьма благонамеренными, но слишком убежденными в том, что с помощью подобной системы можно образовать дерзкое и простодушное дитя природы, и не принимали во внимание того, что воспитанные таким образом чувства и привычки приведут в будущем к ужасному одиночеству, когда их воспитаннику придется жить среди всех пороков и удовольствий цивилизованного общества.