Председатель: Но вы сочли нужным сослаться на эту травлю, которая, по вашим словам, велась в газетах специально с этим вопросом. Чем вы объясняете, что вот сейчас вы вдруг вспомнили о травле, когда даёте показания?

Патриарх: Да не только вспомнил, но и теперь эта травля продолжается.

Председатель: Так вот, может быть, вы объясните, почему вы указываете на газетную травлю, для какой цели?

Патриарх: А потому, что я вам передавал содержание письма к Калинину и просил его обратить внимание не на меня лично, а вообще на Церковь.

Председатель: Правильно ли сделает Трибунал заключение, что то, что происходило в советской жизни, отдельные факты и всё, вместе взятое, так действовали на вас, что оказывали известное влияние даже на текст вашего послания?

Патриарх: На текст нет; но, конечно, я читаю газеты. Я не дерево и не камень.

Председатель: Значит, вы совершенно сознательно вставили в послание фразу о том, что после выпадов в газетах был издан декрет?

Патриарх: Это тоже исторический характер имеет.

Председатель: Но это имеет характер религиозный или ничего общего с религией не имеющий?

Патриарх: Тут излагается история этого дела. Тот вопрос, который мы ставили. Вот что мы просили, и между тем нам — вот что.

Председатель: А между тем вам дали декрет об изъятии. Значит, правильно понимал трибунал, что вы составляли воззвание, учитывая все настроения, которые были в обществе в связи с предстоящим фактом изъятия, учитывая статьи, которые появлялись в печати, самый декрет и т. д. Вы считали необходимым, учитывая всё это, апеллировать к вашей пастве и дать ей известные директивы, как ей нужно реагировать?

Патриарх: Травля имеет побочное значение. Не из-за неё, а потому, что по канонам нельзя.

Председатель: Тем не менее вы исходили из того, что делалось в обществе?

Патриарх: Да, в обществе.

Председатель: Значит, правильно поймёт Трибунал, что здесь вами руководило в большей степени всё-таки то, что вам нужно было ответить на то, что, как вы сказали, у вас за спиной был выпущен декрет и нужно было сказать, как на него реагировать?

Патриарх: Нет, не так. Я излагал историю, что мы можем дать и что не можем дать.

Председатель: Вы употребили выражение, что вели переговоры, а в это время за спиной был выпущен документ. Вы употребили это выражение?

Патриарх: Да.

Председатель: Значит, вы сочли, что декрет был скрыт от вас, что ему было придано значение гражданской жизни, которая проходила рядом с вами?

Патриарх: Но она касалась Церкви.

Председатель: Значит, вы считали, что произошёл некоторый конфликт между церковной иерархией и советской властью?

Патриарх: Да, я думаю, что если советская власть выступила через ПОМГОЛ, то нужно было действовать.

Председатель: Таким образом, вы считали, что советская власть поступила неправильно, и были вынуждены выпустить воззвание?

Патриарх: Да.

После председателя берёт слово обвинитель: Вы признаёте, что церковное имущество не принадлежит церквам в смысле иерархического их построения по советским законам?

Патриарх: По советским законам — да, но не по церковным.

Обвинитель: Ваше послание касается церковного имущества. Как же понимаете вы с точки зрения советских законов, законно ваше предложение или нет?

Патриарх: Что это?

Обвинитель: Ваше послание…

Патриарх: Это вам лучше знать, вы — советская власть.

Председатель: То есть вы говорите, что судить вам, а не нам. Тогда возникает вопрос: законы, существующие в государстве, вы считаете для себя обязательными или нет?

Патриарх: Да, признаю, поскольку они не противоречат правилам благочестия. Это было написано в другом послании.

Председатель: Вот в связи с этим и ставится вопрос: не с точки зрения церковных законов, а с точки зрения юридической, вот имеется закон о том, что всё церковное имущество изъято от Церкви и принадлежит государству, следовательно, распоряжаться им может только государство, а ваше послание касается распоряжения имуществом и даёт соответствующие директивы — законно это или нет?

Патриарх: С точки зрения советского закона — незаконно, с точки зрения церковной — законно.

Обвинитель: Значит, с советской точки зрения незаконно, и это вы учитывали и знали, когда писали послание?

Патриарх: В моём послании нет, чтобы не сдавать. А вот я указываю, что, кроме советской, есть церковная точка зрения, и вот с этой точки зрения — нельзя.

Обвинитель: Вы говорите, что не указывали, чтобы не подчиняться советской власти. А как вы думали, в какое положение поставили своим посланием верующих?

Патриарх: Они сами могут разобраться. Я выпустил послание и отдал его Никандру для того, чтобы он сообщил в Синод и епархии…

4

«4-го апреля в пленуме Моссовета (Московского совдепа) очень ругали Патриарха и всё духовенство якобы за агитацию против добровольной выдачи церковных ценностей и постановили провести декрет ВЦИК об изъятии «неуклонно, твёрдо и энергично».

Впоследствии так и сделано, да никто им и не мешал. Напрасно только изволили лаяться. В некоторых церквях изъято серебра по нескольку пудов, а в некоторых — десятки пудов. Подожду конца изъятий и запишу собранное (вернее сказать, «содранное») церковное богатство в итоговой сводке», — запишет в своём дневнике москвич Н. П. Окунёв.

Перед Пасхой 1922 года в Москве появилось множество объявлений. Одно из них красноречиво подчёркивает колорит того времени: «Ты говоришь, к Пасхе нельзя купить коньяк? Так купи вино В. Г. Сараджаева. Магазин: Тверская, 22».

«С 31 марта по 27 апр. Включительно по Москве изъято в церквях: 3059 пуд. 28 ф. 45 зол. 72 доли 400 р. серебра, 2 пуд.

21 ф. 86 зол. 76 долей 500 р. золота; брильянтов, алмазов и розочек 3658 шт., жемчуга 17 ф. 67 зол. 40 долей, рубинов 1178 шт., изумрудов 1887 шт., драгоценных камней 1 пуд. 72 золотника (каких ещё?!), и много других ценных вещей, описанных поштучно», — отмечает Окунёв.

«Злоба дня», как бывало говорили в «добрые старые дни», — судебный процесс о сопротивлении (якобы) изъятию церковных ценностей. Газетные застрельщики натянули свои клеветнические луки до угрожающего предела. По их гарканьям (или карканьям), процесс «вскрыл возмутительную картину заговора против советской власти под видом защиты религии», и что «Патриарх и его штаб — организаторы и руководители обширного контрреволюционного заговора» (распни Его, распни!). К концу процесса вызвали в трибунал свидетельствовать самого Патриарха. Вот и началась пальба из всех орудий. «Стреляли», собственно, не только в безоружных, но и в «лежачих». Особенно усердствовали Стеклов, Пётр Ошевский, Марк Криницкий, Л. Николаев, Д. Фибих и, конечно, «лауреат» по этой части М. Горев (Галкин). (К слову сказать, Ошевский и Криницкий когда-то писали и то, что угодно было Ивану Дмитриевичу Сытину. И без сомнения, стали бы писать верноподданническое и Патриарху, если бы тот был сейчас в силе.) Ошевский и Криницкий тряхнули стариной, написали по поводу допроса на суде Патриарха несколько хлёстких фельетонов «Под Дорошевича». Старые читатели «Русского слова» «прочтут с удовольствием», да и я, пожалуй, прочёл не без удовольствия, ибо, как они ни оплёвывали «гражданина Василия Ивановича Белавина» (так официально именовали на суде Святейшего Патриарха Тихона), всё-таки он вышел из-под перьев самим собой, а не навязываемым ему бесчестными усилиями проголодавшихся бывших сотрудников «Новостей дня» и «Московского листка» типом черносотенного, властолюбивого и трусливого попа. Вот так же, как Островский вылезал из фердинандовских лохмотьев в своём прекрасном наряде, так и Патриарх вышел из оскорблявшего его трибунала… Патриархом, а не каким-то Белавиным».