Поравнявшись с бассейном, Мазур приложил два пальца к козырьку фуражки. Красотка, оттопырив пухленькую нижнюю губку, надменно уставилась сквозь него, показывая всем видом, что здешний полковник для нее — не фигура. Мазур пошел дальше, ухмыляясь про себя: сплетни, похоже, не врали, и эта дуреха с трехзначным номером всерьез поверила, будто задержится здесь надолго…

Как всегда, попасть к Лаврику запросто оказалось невозможно: в прихожей встретил бесшумный лакей, как две капли воды похожий на его собственных, отправился доложить хозяину, очень быстро вернулся и с самым почтительным видом сообщил, что господина полковника просят пожаловать. Мазур, уже привыкший к этой халтурной пьесе из великосветской жизни, отдал ему фуражку и направился в кабинет.

Судя по открывшейся ему картине, Лаврик снова работал в поте лица — уж ему-то здесь приходилось вкалывать всерьез, не то что остальным. На столе у него красовался роскошный японский транзистор с выдвинутой на всю длину никелированной антенной, Лаврик не сводил с него глаз, слушая с величайшим вниманием, прижавшись грудью к краешку стола, порой делая пометки на большом листе бумаги. Глаза за стеклышками легендарного пенсне поблескивали прямо-таки хищно — знакомая картина, зовущаяся «Лаврик на тропе войны». Не глядя, он показал Мазуру свободной рукой на ближайшее кресло, сунул в рот сигарету и вновь приник к приемнику.

Мазур от нечего делать прислушался. Неизвестный оратор вещал по-французски — Мазур мог определить с дюжину европейских языков, хотя ими и не владел. Со скандинавскими он сел бы в лужу, но без всякого труда мог отличить французский от итальянского или немецкий от испанского.

Чуточку визгливый, чуточку истеричный голос то взлетал до дурной патетики, то становился тихим и доверительным. В конце концов он едва ли не во всю глотку выкрикнул короткую фразу, и настала тишина.

Шумно отодвинув кресло и отшвырнув карандаш, Лаврик лениво выругался.

— Мукузели? — спросил Мазур.

— Ага. Вещает и пророчествует, народный печальник хренов… Джину хочешь?

— Да куда ж от него тут деться… — сказал Мазур сговорчиво.

Лаврик обернулся к двери, позвал:

— Жанна!

В мгновение ока появилась почти идеальная копия Мазуровой горничной — кружевной передничек, походочка манекенщицы, улыбка на сорок четыре зуба. Лаврик что-то сказал, и она принесла из холодильника в углу (до которого было всего-то шага четыре) неизменную бутылку джина, вазочку с кубиками льда и стаканы, после чего по небрежному жесту Лаврика улетучилась.

— По-моему, это и называется — буржуазное перерождение, — сказал Мазур, бросая к себе в стакан позвякивающие кубики льда. — Мог бы и сам дошлепать, не эксплуатируя африканский пролетариат.

— Иди ты, — сказал Лаврик, широко ухмыляясь. — Хочется же раз в жизни пожить натуральнейшим белым сахибом. Чует мое сердце, что этакая курортная благодать выпала в первый и последний раз. Потом опять придется ящериц без соли жевать…

— Уж это точно, — сказал Мазур. — Слушай, тут ко мне Мтанга только что заявился и открытым текстом предлагал…

Лаврик выслушал его, не задав ни одного вопроса. Пожал плечами:

— Вот и пойми тут, продался он американцам и грандиозную провокацию готовит или в самом деле хочет спрятать Папу на месячишко ради пущего спокойствия. Вообще-то, если он старается исключительно для себя, идея недурная. Папа во всем блеске орденов и лампасов, но с рукой на перевязи, категорически не смотрится в роли Отца Нации… А террористы, которым придется притормозить этак на месячишко, и в самом деле могут занервничать, внимание к себе привлечь…

— Слушай, — сказал Мазур, — а тебе не приходило в голову, что Мтанга сам все эти номера откалывает?

— Мотив? — моментально спросил Лаврик.

— Ну… Удобный повод закрутить гайки, назначить кого-нибудь во вредители, заговорщики и иностранные шпионы.

— Резон тут, конечно, есть, — сказал Лаврик. — Бывали прецеденты. Вот только, могу тебя заверить, ни разу после очередного покушения не случалось закручивания гаек и ни единого заговорщика не изобличали. Значит, это не инсценировки, Значит, это и в самом деле какие-то корявые придурки со стороны, — он выругался. — Вот именно, что корявые. Дешевая художественная самодеятельность, аж противно. Блевать хочется от такого непрофессионализма.

— Все равно, как-то оно… подозрительно, — пожал плечами Мазур. — Ни разу не удалось никого взять живьем, впечатление такое, будто кто-то дал приказ класть их на месте…

Лаврик прищурился:

— А у тебя сегодня был приказ класть этого придурка на месте?

— Откуда? Он выскочил, как чертик из коробочки, вот и пришлось… на месте и в темпе.

— Вот именно. Всякий раз выскакивают чертики из коробочки, и нет другого выхода, кроме как — на месте и в темпе…

— Мукузели? — вслух предположил Мазур. — Он долго ограничивался тем, что паскудил в эфире, но может же в конце концов и тихий интеллигент озвереть оттого, что все не ладится? Между прочим, порой, когда тихий интеллигент озвереет, получается жуткая кровища…

— Вроде бы не прослеживается от него тропинок в страну, — сказал Лаврик. — Я над другим голову ломаю, — он кивнул на транзистор. — Вот уже недели три, как этот сукин кот совершенно поменял пропаганду. Два года гонял заезженную пластинку: казнокрадство, кумовство, бесчисленные бабы… И не имел ни малейшего успеха. Подавляющее большинство народа философски пожимало плечами: ну и что? Так уж испокон веков повелось, что казнокрадством и кумовством грешит любой начальничек, начиная от деревенского старосты. А то, что Папа укладывает девок штабелями, в глазах любого нормального мужика ему лишний авторитет придает. Проза жизни. А вот три недели назад эмигрантик наш полностью перестроился. Твердит исключительно об одном: что Папа беззастенчиво и цинично предает родной народ, потому что пронырливые коси купили его с потрохами. А вот это уже гораздо серьезнее.

— Да, пожалуй… — сказал Мазур сквозь зубы. — Это серьезнее.

Он прекрасно помнил все, что вбили в голову на инструктажах. Страну населяли два племени — фулу (к которым принадлежал и Папа) и коси. Языки достаточно близки, чтобы объясняться с грехом пополам, некоторые ученые считают даже, что это один народ, — но сами фулу и коси категорически отказываются считать себя единым народом. Фулу составляют две трети населения, коси, соответственно, треть. Вот тут и начинаются сложности. Так уж исторически сложилось здесь (не без приложивших руку французов), что обитающие на севере фулу в подавляющем большинстве своем крестьяне, лесорубы, рабочие на шахтах и приисках. Коси, жители примыкающего к океану юга, наоборот, составляют огромный процент бизнесменов, торговцев, всевозможной образованщины. В армии и полиции преобладают фулу, среди чиновников — коси. Лютой вражды меж двумя племенами нет, войн, резни и погромов не случалось, но все равно, некая напряженность существует с давних пор. Коси втихомолку, меж своих, честят фулу сиволапой, темной деревенщиной, только и способной тяпать мотыгой, таскать круглое и катать квадратное. Фулу, соответственно, недолюбливают коси как проныр и белоручек: шляпы надели, галстуки нацепили, протирают штаны в кабинетах, только и думая, как бы им облапошить простодушных фулу, живущих в гармонии с природой. Обе точки зрения подкреплены множеством анекдотов и баек. И в то же время им никуда друг от друга не деться: алмазы и марганец, деревья ценных пород, плантации кофе, какао, арахиса и риса расположены в основном на землях фулу. И потому сепаратизм тут как-то не прижился, у тех и у других хватало ума сообразить: если разделиться на два государства, получатся сплошные убытки. Правда, в последние годы иные прыткие молодые теоретики, вернувшись с дипломами европейских университетов, начинали все же потихоньку талдычить о сепаратизме — и на севере, и на юге…