– Останьтесь, выпьем еще.

– Если я так напьюсь – хуже некуда.

– Да ладно. К тому же… причем здесь «порчу сама», «хуже некуда». Если хочется – все будет красивым.

По правде говоря, я не ощущал в ее словах ни капли развратности. Попытался сказать, но сдержался – слова не сорвались с губ. А вместо этого:

– Ты очаровательная.

– Тогда поцелуй, – ответила она и потупила взгляд.

– Конечно, – спешно сказал я, боясь паузы. При этом поцелуй мой был похож на порыв неопытного юнца. Опыта явно не хватало. – Ты – прелестная.

– Потому что не смотришь.

Она откинулась, будто падая. Присев сбоку, я обнял ее плечо.

– Прелестная.

– Перестань…

В самом деле, чрезмерное восхваление красоты можно воспринимать и как укор за уродство. Но других слов я не находил.

Что я мелю? В такие минуты женщинам не нужны слова. Ведь так? Они прекрасно чувствуют, что вложено в поцелуй.

Додумав до этих пор, я ее поцеловал. Долгий поцелуй – словно переход к сексу.

Я едва не коснулся ее груди, но она отшатнулась и повернулась спиной.

– Ожог… не ты же виноват.

Ситуация комичная. Я впервые сталкивался с таким при сексе.

– Я в душ, – кратко сказал женщина. – А перед прикрою полотенцем.

И она скрылась в душевой.

Я в норме. Каким бы ни был келоид, я не думал, что при его виде испытаю отвращение. Наоборот, женщину мне жаль.

Пусть и увижу. Кончить сзади, не глядя на след ожога, – не по мне.

За дверью журчал душ.

Может, зайти? А вдруг испугаю? Нет, резкости нужно избегать. Сначала посмотреть на шрам, сказать, что ничего страшного в нем нет.

Но тут она вышла из душевой и, прикрывая наготу голубым полотенцем, строго сказала:

– Полотенце снять совсем нетрудно. Только обещай, что ты этого не сделаешь. Дай слово!

– Думаю, нет ничего страшного, если даже я увижу шрам, каким бы он ни был. Мое отношение к тебе при этом не изменится.

– Не хочу, – не шевелясь, ответила она – тоном, исключавшим даже шаг, пока я не дам ей обещания.

– Ну… раз так… – кивнул я.

– Честно?

– Честно.

Но и теперь она не шелохнулась.

– Конечно, это весьма иносказательно, но… есть же такое в мифах: мужчина видит то, что не должен. И между ними происходит непоправимое.

– Я слыхал о таком. Причем совсем не из мифов.

– Например?

– Молодая женщина считает себя гадкой. Хотя вполне симпатична… глазами взрослого человека. Подумывает даже покончить с собой из-за толстоватых бедер. Не хочет жить из-за несходящих прыщей.

Женщина стояла, опустив голову. Злится? Или не верит мне и жалеет, что приняла душ.

Затем она подняла на меня слегка усталые глаза.

– Не буди лиха.

– Извини, лишнего сказал.

– Обещай, что ни за что не посмотришь.

И она медленно подалась – белым плечом вперед. В движении угадывалось легкое опьянение.

Женщина остановилась передо мной. На широком лбу блестели капельки воды. Я попытался обнять ее, но она проворно показала мне спину. На левом плече открылась маленькая родинка.

– Красивая.

Я коснулся этой родинки, а она:

– И на боку, а еще на попке.

И, будто расслабляясь, женщина взъерошила волосы и едва заметно улыбнулась.

– Правда-правда. На боку тоже красивая.

Неброская, потерявшая свою черноту родинка. Я встал на колени.

– И на попке.

Я коснулся соблазнительной попки. И начал, коснувшись языком третьей родинки.

Потратив на сценарную разработку два дня, на третий ближе к вечеру я поехал в Асакуса.

После ночи с Кей желание оказаться там поутихло. Как и наоборот – после Асакуса исчезли мои опасения, касавшиеся ее.

Разумеется, забыть о тех людях я не мог. «Приезжай еще…» «Нет, правда приезжай…» Нежность этих двух голосов запала мне в душу сама собой. Мне теперь уже не требовалось утешение, как тогда, – просто хотелось удостовериться в реальности моего странного опыта. И в знойный полдень я вышел из дому, чтобы столкнуться с действительностью при свете дня. Вдобавок ко всему, я побаивался встречи с ними ночью.

Как бы там ни было, они сильно походили на отца и мать, тридцать шесть лет живших в моей памяти. Даже не так – одной памяти двенадцатилетнего подростка недостаточно для того, чтобы до мелочей осознавать, похожи они или нет. Несмотря ни на что, иллюзию отца и матери во мне создал тот душевный покой, что поселился во мне при нашей встрече.

Помню, как-то раз в детстве я вернулся с форсированного марш-броска, скинул с плеч ранец, перешитый материнскими руками из военного вещмешка, разделся и, позабыв о всякой скромности, растянулся на татами. Да так и задремал, наблюдая за матерью, хлопотавшей на кухне. Давешней ночью меня переполняло похожее чувство.

Не помню, чтобы с тех пор со мной происходило нечто подобное. Разве только с бывшей женой, когда спадало напряжение. Но то родительским крылышком не назовешь.

Может, это моя боязнь требовать от жены чего-то подобного отбивала у нее всякое желание меня опекать. Среди моих предрассудков имелось убеждение, что материнство должно применяться к детям; а если мужу потребны материнские инстинкты жены, отношения между ними извращаются. «Конченый мужик. Как такого бросишь…» «Играешь на женских чувствах…» Сколько раз я слышал нечто подобное, но подхода к собственной жене так и не нашел.

С двенадцати лет я был так напряжен, что не терпел самого понятия ласки. Воспитанных людей любят за их способность найти подход к другим. Выходит, у меня воспитание неважное. А оттого и в отношениях с женой незаметно поселился холодок, и хоть жена понимала, что дальше так жить невозможно, сама о разводе не заикалась.

Об этом собирался заговорить я сам. Об этом и сказал на суде, а жена уверяла, что продолжает меня любить. Правда, сейчас у нее все в порядке с Мамией. Ну и ладно. Ладно-то ладно, только в этом разводе пострадавшей стороной оказался не я. Сам закрутил это дело, взял на себя всю ответственность, и – ни много ни мало – распрощался с большей частью денег, домом и земельным участком.

От всего этого я сильно устал.

Хотелось быть жертвой. Хотелось приятного ощущения – слушаться советов отца и матери. «Постели вон то полотенце. Уронишь ведь. Смотри, уронил! А я ведь тебе говорила – уронишь».

Я всей душой рвался к нежному спокойствию, таившемуся в тех фразах.