– Тогда я наброшусь на вас и обоих живьем сожру.

Впервые в жизни оба Гроссбарта лишились дара речи.

– Тогда и покричите, – продолжил голос громче, перекрывая вой ветра. – Будете умолять и рыдать, а я высосу мозг из костей прежде, чем вы умрете. Будете чувствовать, как кусочки ваших тел скользят мне в брюхо, когда они еще к вам прикреплены, а я буду носить вашу шкуру, когда погода переменится.

– Уф, – только и выдавил из себя Гегель, который выглядел не лучше, чем обитатели склепов, в которых братья зарабатывали на жизнь.

Манфрид вообще не мог издать ни звука, только выпучил глаза, огромные, как блюдца. Он шевелил губами, произносил молитву, но ни звука не было слышно. Уверенность в том, что ночной гость не представляет для них серьезной угрозы, покинула его. Манфриду хотелось плюнуть в рожу скрытому ветвями незнакомцу, сказать что-то настолько оскорбительное, чтобы даже его брат покраснел. В итоге он просто процитировал Гегеля:

– Уф.

Хохот обрушился на них сверху с такой силой, что следом посыпалась хвоя. Братья невольно отступали, и, когда коснулись друг друга плечами, оба подпрыгнули. Больше из темноты ничего не доносилось, кроме свистящего звука, который обоим казался смутно знакомым.

– Костер прогорает, – прошептал Гегель, когда тени удлинились на краю светового круга.

– Так подбрось дров, – огрызнулся Манфрид.

С тех пор, как смех затих на ветру, братья не сводили глаз с толстых ветвей над головой. Они не знали, прошли считаные минуты или часы, но продолжали вглядываться в лес, чтобы не пропустить движение. Первым сломался Гегель, но дрова в костер подбрасывал ногами, потому что не хотел выпускать из рук арбалет даже на мгновение.

– Прикрой мне зад, – буркнул Манфрид и вытащил второй арбалет. Натянув тетиву, он присоединился к брату. – Есть идея. Стреляем, как только его увидим.

Манфрид переключился на гортанный говор, который только его брат был в состоянии разобрать. Дядюшка приходил в ярость, когда братья так переговаривались, боялся, что они против него замышляют. И в этом довольно часто ошибался.

– Спору нет, – отозвался на том же диалекте Гегель.

– Надо раздуть костер и пролить больше света на все это дело, – объявил Манфрид лесу, вернувшись к обычному немецкому.

Манфрид подбросил еще несколько сучьев в ревущее пламя, а потом вдруг резко вскочил и метнул горящую ветку наверх. Гегель был наготове, но увидел лишь толстые отростки сосен. Когда горящая ветка упала обратно, братья чудом не подпалили себе бороды.

– Черт, – хором выругались Гроссбарты, Гегель при этом смотрел направо, Манфрид налево.

– Думаешь, это призрак? – спросил Гегель на их внутреннем языке.

– Скорее людоед, который пытается нас напугать, – ответил Манфрид.

– А что людоед делает в такой глуши?

– А ты как думаешь? Людей ест, он сам сказал.

– Странное дело: вроде он умный, говорить умеет, а жрет других людей вместо зверей, как положено. Только на это они и годятся.

Гегель покосился на Болвана, который успокоился, когда голос стих, и теперь мирно дремал у костра.

– Сухарики, которые в церкви лежат, – это людоедство. Еще и занудят тебя до смерти в процессе.

– Какие сухарики? В какой церкви? – переспросил Гегель.

– Да в любой. Их там едят, говорят, мол, это тело сынка Марии, а вино – его кровь.

– А, ты про эту чушь. Помнишь, как мы украли все сухари и вино? Что ж мы теперь – людоеды?

– Черта с два! Священник нужен, чтобы их превратить в плоть и кровь.

– Колдовство! – заключил Гегель.

– Еще какое! Так и понимаешь, чист человек или нет. Честный человек никого другого есть не станет. Особенно родственника Девы Марии, каким бы вонючим боровом он ни был.

– Ты думаешь, что наш гость – просто еретик? – с облегчением спросил Гегель.

– Ага, ни больше ни меньше, – ответил Манфрид, который на самом деле не был в этом уверен, но не хотел пугать брата догадками. – К тому же, если он вправду не просто лунатик[9], что ему мешает прямо сейчас наброситься на нас? Или раньше, пока я спал?

– Верно говоришь. Хочет небось страху нагнать, чтоб мы до самого утра глаз не сомкнули и ослабли к рассвету.

– Именно! – подхватил Манфрид, которого обрадовали здравые рассуждения Гегеля. – Любой дурак тебе скажет, что всякие нечистые твари бродят по ночам. Никогда не слышал, чтоб они предпочитали белый день, как обычные люди. Так что отдыхай пока, а я постою на часах.

– Даже слышать этого не хочу, братец. Моя смена только началась, когда я тебя разбудил. Я подежурю, а ты дремли пока.

– Ерунда. Я же вижу, как у тебя глаза запали, и вон губа дрожит, как всегда, когда ты устал до полусмерти.

Гегель попытался посмотреть на собственный рот, но круглый нос загораживал все, кроме кончика бороды. В итоге он неохотно улегся, потому что был слишком взвинчен, чтобы продолжать спорить. Его по-прежнему бросало то в жар, то в холод, но Гегель уже и сам не понимал, это от того, что за ними следил ночной гость, или просто от изнеможения. Несколько часов он притворялся спящим, но одним глазом следил за деревьями. Затем братья поменялись местами, и Манфрид стал изображать сон – еще менее убедительно, надо сказать. В ту ночь отдохнул лишь Конь. За час до рассвета Гроссбарты сели у костра с арбалетами наготове – оба слишком измотанные, чтобы разговаривать. А еще у них закончилась даже репа.

Свет зари разгорался мучительно медленно, и, когда Конь взвизгнул, братья резко обернулись. Ничего не шевелилось в сумраке, только Болван бил копытом, тянул привязь и, выкатив глаза, пялился на что-то у них за спиной. Потом они снова услышали свистящий звук и медленно повернулись лицом к врагу.

Он сидел на низкой ветви в нескольких десятках шагов от них и шаловливо улыбался. Судя по редким и тонким волосам на сморщенной макушке, он уже разменял шестой десяток, однако зубы и глаза казались одинаково острыми и жестокими. Впрочем, внимание братьев было приковано отнюдь не к его лицу.

Ниже подбородка в нем не осталось ничего человеческого: тело напоминало скорее пантеру или леопарда, какие, говорят, водятся в безлюдных краях. Пятнистая шерсть поднялась дыбом, пучки разных оттенков выделялись на фоне участков голой кожи. Посвистывающий звук исходил от полысевшего хвоста, которым чудовище хлестало себя по бокам. Передние лапы свешивались с ветки, лениво выпуская и пряча кривые когти.