Перед копией обломка мачты с «Санта Аны» Кой столкнулся с морским офицером — на нем была безупречная форма военного моряка с двумя золотыми нашивками капитана второго ранга. Моряк уставился на Коя, который выдерживал этот взгляд, но потом отвел глаза и направился в дальнюю часть зала.

Прошло еще двадцать минут. По крайней мере один раз в минуту Кой пытался сосредоточиться на словах, которые он скажет ей, когда она появится — если, конечно, появится; и двадцать раз ничего у него не выходило, он открывал рот, словно она действительно находилась перед ним, и был не в состоянии начать хоть сколько-нибудь связную фразу. Он стоял в зале, посвященном Трафальгарской битве, под картиной, изображавшей одну из сцен морского боя — «Санта Ана» против «Ройял Соверен», и вдруг у него снова засосало под ложечкой, его словно что-то гнало, вот именно — гнало, торопило бежать отсюда. Снимайся с якоря, идиот, сказал он себе; с этими словами он будто очнулся и хотел уже было сломя голову бежать вниз по лестнице, чтобы сунуть голову под кран с холодной водой, а потом как следует потрясти ею, чтобы вытряхнуть забивавшие ее сумбурные мысли. Вот проклятый дурак, ругал он себя, двадцать раз дурак. Сеньора Сото. Я даже не знаю, есть ли у нее кто-нибудь, а может, она вообще замужем.

Он повернулся и нерешительно начал обратный путь, но тут его взгляд случайно упал на табличку под витриной: «Перевязь и абордажная сабля, которая была на командире корабля „Антилья“ доне Карлосе де ла Роча в день Трафальгарской битвы..» Прочитав, он поднял глаза и увидел в стекле отражение Танжер Сото, которая стояла у него за спиной. Он не слышал, как она подошла, она стояла неподвижно и молча, смотрела на него отчасти с удивлением, отчасти с любопытством, такая же нереальная, как в первый раз, когда он заметил ее. Такая же неуловимая, как ее тень, запертая в витрине.

Кой был человек необщительный Мы уже говорили, что это его свойство, а также некоторые книги и преждевременно ясное понимание некоторых темных сторон человеческой натуры очень рано заставили его уйти в море. Однако такая точка зрения на мир или жизненная позиция оказалась не совсем уж не совместима с некоторой наивностью, иногда проявлявшейся и в его поступках, и в том, как он спокойно и молча взирал на других людей, и в несколько неуклюжей манере, с которой он держался на суше, и в его улыбке, искренней, рассеянной, почти застенчивой. В море он ушел совсем мальчишкой, и толкала его туда скорее интуиция, нежели осознанный выбор. Но жизнью невозможно управлять, как хорошим судном, вот и уходили мало-помалу швартовы в воду, наматывались иногда на винт, что влекло за собой соответствующие последствия.

В этом свете следует рассматривать и его любовные истории. Да, были у него, конечно, женщины. И среди них одна-две, которые задели его, коснулись не только кожи, а проникли в самое тело, в кровь и мозг, они запускали в нем физические и химические реакции, действовали как обезболивающие средства и производили все полагающиеся разрушения. ЗОУД: Закон обязательной уплаты долгов. Но к нынешнему времени от всего этого в памяти моряка без корабля остались лишь легкие уколы. Воспоминания, и вполне точные, но уже не задевающие, более похожие на ностальгию по ушедшим годам — а их прошло уже восемь или девять с тех пор, как для Коя в последний раз была важна женщина, — чем на ощущение истинной потери, физического отсутствия. По сути, эти тени все еще держались в его памяти, потому что принадлежали тому времени, когда для него все только начиналось, когда золотом горели галуны на сногсшибательной тужурке темно-синего сукна и на плечах рубашек, которыми он любовался, как любовался телом обнаженной женщины, тому времени, когда жизнь представлялась новой и хрустящей, как навигационная карта, еще не испещренная пометками и следами ластика. Когда он — правда, нечасто, — глядя на землю на горизонте, испытывал смутное желание, чтобы кто-то или что-то ждало его на берегу. Остальное — боль, измена, упреки, бесконечные ночи без сна рядом с молчаливой спиной казались в то время подводными камнями, низкими убийцами, выжидавшими своего неминуемого часа, и ведь не существовало карты, где были бы пометки, хотя бы предупреждающие о вероятном их присутствии. На самом деле он тосковал не по этим женским теням, он тосковал по себе самому, точнее, по тому человеку, каким он тогда был. И, возможно, в этом заключалась единственная причина, по которой эти женщины, точнее эти расплывчатые тени, последние якорные стоянки в его жизни, являлись к нему в Барселоне на призрачные свидания во время долгих вечерних прогулок возле моря. Он шел по деревянному мосту в Старый порт, закатное солнце зажигало своими лучами вершину Монтжуича и башню Иакова I, молы и пирсы «Трансмедитерранеа», где на старых кнехтах и причальных тумбах он рассматривал шрамы, оставленные на чугуне и камне тысячами швартовых и канатов давно затонувших или потерпевших кораблекрушение кораблей. Иногда он думал об этих женщинах или о своих воспоминаниях об этих женщинах, обходя центральные торговые улицы и киношки Маремагнум, и другие мужчины и другие женщины, одинокие, отстраненные, погруженные в себя, подремывали на лавочках и мечтали, глядя на море, на чаек, планировавших за кормой рыбацких судов, что шли по красной воде под Часовой башней, неподалеку от старого парусника без парусов и оснастки, который, как помнил Кой, стоял тут испокон веку, год за годом, и палуба его растрескивалась и выцветала от солнца и ветра, дождя и времени. Этот старый парусник нередко наводил Коя на мысль, что в свой назначенный час и кораблям и людям должно исчезнуть в открытом море, а не гнить на привязи у берега.

А сейчас Кой говорил уже пять минут без перерыва.

Он сидел у окна на втором этаже Морского музея, и когда оборачивался, едва не задевал зеленые ветки одного из каштанов, стоявших вдоль Пасео-дель-Прадо до самого фонтана «Нептун». Он ронял слова, словно наполняя пустоту, ему было бы неловко, если бы паузы слишком затягивались. Он говорил медленно и, прежде чем заговорить после короткого молчания, слегка улыбался. Его неуверенность исчезла, как только он увидел в стекле витрины ее лицо; говорил он спокойно, вполне овладев собой, ему хотелось избежать пауз и возможных вопросов или хотя бы оставить их на потом. Иногда он отводил глаза, но вскоре снова смотрел прямо ей в лицо. Ему необходимо было приехать в Мадрид, сказал он.

У него тут официальное дело, и с другом встретиться надо. Удачно вышло, что музей оказался по пути.

Он говорил что придется, так же, как тогда, в Барселоне, с откровенной, столь свойственной ему застенчивостью; она слушала и молчала, слегка наклонив голову, так что асимметрично подстриженные кончики волос касались ее подбородка. И темные глаза с кобальтовыми искрами, устремленные на Коя, снова казались ему темно-синими; ее легкая искренняя улыбка делала бессмысленными все его выдумки.

— Вот и все, — закончил он.

То есть — ничего, ведь он еще не сказал и не сделал ничего, только очень осторожно, самый малый вперед, приблизился к гавани в ожидании, когда на борт поднимется лоцман. Совсем ничего, и Танжер Сото знала это не хуже, чем он сам.

— Ну что ж, — сказала она.

Скрестив руки, она облокотилась на край своего стола и глядела на него задумчиво и пристально, как тогда; но на сей раз она чуть-чуть улыбалась, словно хотела поблагодарить его или за предпринятые усилия, или за его спокойствие, или за то, что он смотрел ей прямо в глаза, без бахвальства и без натужности. Она словно бы оценила то, каким образом он появился у нее, как произнес все необходимые слова, чтобы оправдать это появление, а потом замолчал, глядя на нее ясным взглядом и с ясной улыбкой в ожидании ее решения.