Нянька шьёт на детей, но собирается уходить. В который раз? Впрочем, деньги вышли все. Пенсию свою я потратила, долгов много, жить нечем, всё заложено. Вчера, как вспомнила, что последние 5 р. разменяла, – заснуть не могла. Надо нанимать квартиру, переезжать, а денег нет. Жить здесь, в Сиверской, вечно нельзя. Тем более одна комната без печки – сырая, холодная! В той комнате живут дети, у Глеба кашель, который становится всё хуже. Пора бы уезжать, а то догоним его до чего-нибудь опасного.

Мы уже много раз бывали в затруднительном положении, но в таком ещё не были. Да, у нас денег нет с мая, но удалось пробиться лето, и привезти детей, и Косте совершить экскурсию. Это уже чудо, но теперь все шансы исчерпаны, не знаю, откуда найти помощь. Главное, если бы удалось переехать в город! Теперь Костя в городе, я одна хозяйничаю и даже справляюсь с шалунами, но только устаю… О своих занятиях и думать забыла. Пока днём даже весело… С мальчиками заниматься – не то что с Цикой, интересно.

День в суматохе и шуме проходит скоро, зато вечером приходит неудовлетворённое чувство, просыпается то, что требует жить и для себя, и пользоваться ещё не ушедшей молодостью. Заботы о детях и о деньгах меня так утомляли, что я вечером была холодна к Костиным ласкам. Он даже сомневался в моей любви.

Но кого же я люблю, как не его? И всех детей люблю, потому что они Костины.

Париж, январь 1994 г.

Старый дневник Ксаны

На авеню Гобеленов есть удивительный дом, где один из балконов сделан самим Роденом. Когда Людо показал мне этот балкон, я тут же начала им страстно восхищаться, хотя буквально только что его вообще «не отражала» (по выражению Княжны – странно, её словечки мне часто здесь приходят на ум). Такова сила и власть имени, оно добавляет к произведению художника то, чего не мог сделать он сам. Легко восхищаться Джокондой, но, если не знать, что её написал Леонардо, уверены ли вы, что проведёте рядом с никому не известной улыбающейся Лизой хотя бы минуту? Что мы видим в первую очередь – сам шедевр или табличку с именем автора?

Лично я ориентируюсь всё-таки на таблички. На имена-подсказки. А вот Людо – другое дело. Он парижанин, родился и вырос в городе с такой большой концентрацией красоты, что это развило его вкус, и без того весьма изысканный. Даже в быту вкус Людо проявляется буквально в каждой мелочи. Временами меня это бесит. Мы не можем сесть на первую попавшуюся скамейку в парке, обязательно нужно найти «с красивым видом». Не можем поесть на бегу из сковородки (да, я понимаю, что это не комильфо, зато как удобно!), накрываем стол с салфетками, а вечером непременно зажигаем свечи. Даже постельное бельё и разные мелочи для дома он покупает сам: опасается, что я промахнусь с оттенком или выберу «плохой состав ткани». Ещё Людо следит за тем, чтобы в доме постоянно были свежие цветы – мне кажется, он тратит слишком много денег на все эти быстро вянущие веники… Но я пока что не спорю – и потом, цветы, свечи и салфетки действительно добавляют нашей убогой квартирке шарма. Просто странно, что об этом заботится мужчина, а не женщина.

Так вот, Людо бы, конечно, сразу же определил, шедевр перед ним или не шедевр, ему никаких подсказок со стороны табличек не требуется. Он любит современное искусство, ходит в Помпиду на каждую выставку и таскает меня за собой, строго спрашивая, что, по моему мнению, хотел сказать художник, вываливший кучу подозрительного происхождения посреди зала; даже Шагал и Матисс в соседних комнатах испуганно косятся на это «произведение».

Я думаю, что этому художнику было просто нечего сказать.

– Ты серьёзно? – возмущается Людо. – Неужели не улавливаешь протест, кураж, амбиции?

К счастью, мой друг умеет восхищаться и классикой. Вот этот балкон Родена, например, «будит в нём целую гамму чувств». На авеню Гобеленов мы оказались неслучайно – здесь, на приличном расстоянии от университета и на огромном – от нашего «угла», проживает моя потенциальная работодательница, Ирена Христофоровна Вольская. К сожалению, балкон, созданный Роденом, ей не принадлежит. Мадам Вольская живёт в соседнем доме, квартира на четвёртом этаже. Она ищет помощницу по хозяйству, и какие-то друзья друзей посоветовали ей обратиться к родителям Людовика, «уже все знают, что у мальчика русская petite-amie[36]».

Ирене Христофоровне под восемьдесят, и она, хоть и родилась уже в Париже сразу после революции, всё равно очень тоскует по родному языку. Настоящих русских в Париже мало, в основном эмигранты, они говорят на чудном (с ударением сразу на оба слога) языке, где сохранились все просторечия и устарелости, а плюсом к ним добавился акцент. Тот, кто увёз с собой русский язык в Париж в тысяча девятьсот незапамятном году, продолжает говорить на его устаревшей версии, не понимая, почему русским смешно, когда они слышат что-то вроде: «У меня в Москве была семья и в Воронеже тоже семья».

(Семья у человека, если он не двоеженец, может быть только одна. Все остальные, которые в Москве и в Воронеже, – это родственники…)

Ирена Христофоровна ужасно старая. На её руки даже смотреть страшно: они как будто перевязаны синими вздувшимися венами и сверху ещё присыпаны коричневыми пятнами. Волосы она красит в рыжий цвет, брови подводит жирно, как, видимо, привыкла делать ещё до войны, и даже дома обязательно мажет помадой губы. Русские бабушки такого возраста никогда бы не надели юбку длиной до колен, но Ирена Христофоровна носит только такие юбки-карандаши, и юбка всегда выглядит по сравнению с её ногами возмутительно новой. Ноги тоже перевязаны венами, похожими на верёвки, которые удерживают плоть на костях. Пахнет от Ирены Христофоровны точь-в-точь как от моей орской бабушки Нюры – старостью. Мне сразу и противно, и хорошо вдыхать этот знакомый запах, им пропитано всё, и его не перебивает даже аромат «Шанель № 19» (обалденные, кстати, духи!). Странно, почему совершенно разные люди из разных стран пахнут абсолютно одинаково?

Ирена Христофоровна так обрадовалась, что я буду ей помогать по хозяйству, что забыла сказать, сколько собирается за это платить. Всё-таки она ужасно старенькая! Людо кряхтел и кашлял, а потом спросил про деньги напрямик.

– Не обижу, – по-русски прогудела Ирена Христофоровна, и Людо надулся: он считает бестактным, когда в его присутствии говорят на недоступном ему языке.

Договорились, что я буду приезжать на авеню Гобеленов каждый день, кроме выходных, сразу после учёбы.

– Мне не так нужен уход, я ещё сама со всем прекрасно справляюсь. Важнее, чтобы рядом был живой человек, – сказала Ирена Христофоровна на прощание. Рядом с ней действительно одни мёртвые – на фото в рамках, в альбомах, в памяти. Жива, впрочем, внучатая племянница Лидочка из Воронежа, только вот не торопится предъявить себя Ирене Христофоровне во плоти.

Самое интересное, что Ирена Христофоровна всю жизнь свою занималась изучением деревьев: мамина коллега! Когда я сказала об этом Ирене Христофоровне, она почему-то не удивилась: в её жизни, говорит она, случались и более странные совпадения. И что если б она написала об этом книгу, то её признали бы за фантастику!