это не ради власти, не ради златого стола киевского, а потому как важно это было всей Руси. К чему ей ненужные походы, к чему напыщенный, надменный, забывший о ней, погрязший в грехе и думающий только о себе князь Святослав? Не случайно покойный отец недолюбливал Святослава, всё говорил, что в голове у того шумит ветер. Так оно и было.

Вдруг само преступление стало казаться Всеволоду не чем иным, как благом, как праведным деянием, как жертвой ради Руси, ради вышних целей.

Он успокоился и решительно отогнал мысли о свершённом.

Глава 85

ТАЙНЫЙ ГОНЕЦ

К Рождеству рана Тальца зарубцевалась, он легко подымал и опускал руку, уже и кольчугу надевал, и щит привешивал — хоть сейчас готов был в бой. Жалко только, что без него ушли дружины в поход на Корсунь.

Тосковал молодец, кручинился, а тут ещё и солнцеликая Милана не выходила из головы. Единожды встретил её на улице на посаде — красотой блистала молодая жёнка, да и одета была, стойно княгиня какая — в ушках серьги алели, на шапке парчовой смарагды посверкивали, на сапожках тимовых тоже каменья драгоценные полыхали. Рядом с Миланой двое чад-близнят весело перебирали ножками. Ратшина кровь, Ратшины наследники. Высоко при князе Святославе взлетел Ратша, воспарил соколом, на совете в старшей дружине сиживает, на полюдье выезжает по княжьим порученьям, гонцом скачет по волостям.

Милана улыбнулась, спросила вдруг:

— Как рана твоя?

Талец, смущённый неожиданным её вопросом (откуда знает, а если где услыхала, то как и помнит, не забыла!), не сразу ответил:

— Затянулась, слава Христу.

— Ну, дай бог те здоровья.

На том разговор и кончился. Поспешила Милана вдоль по улице, ведя за руки малолеток.

Минул, вихрем пролетел праздник Христова Рождества, снова наступили будни, снова скучно стало Тальцу сидеть на скамье в дядином доме. Наконец, он решил ехать в Киев. Там сейчас князь Всеволод, там верный соратник и старший товарищ Хомуня. В городе уже знали о смерти Святослава, когда подступил Талец к дяде с просьбой:

— Мыслю, езжать нать. Плечо-то уж и не болит вовсе. Тамо, в Киеве, Хомуня, тамо дружина Всеволодова.

Яровит, пожевав губами, отмолвил:

— Что ж, езжай. Думаю, лишним в Киеве не будешь. Дело найдётся.

...В стольном царила необычная для такого большого города тишина. И на Бабьем Торжке, и внизу, на Подоле не толпился, не шумел народ. Зато в детинце, в городе Ярослава стояла суматоха, бегали взад-вперёд челядинцы, кричал что-то дворский, ржали кони, скрипели гружённые снедью и оружием возы.

— Эй, друже! Здрав будь! — окликнул Тальца спустившийся откуда-то сверху Хомуня. — И ты здесь! Вот не чаял! Что, подлечил рану-то свою?

— Да всё, Хомуня! Чего тамо про её и поминать. — Талец махнул десницей. — Нету боле у мя раны. Вот, приехал. Чай, дружинник княжой еси. На печи лежать не пристало.

— Оно и лепо. — Хомуня рассмеялся. — Вот что, добр молодец. — Он задумался, почесал затылок. — Пожди-ка тут, в гриднице. А я со князем покуда побаю.

Он скрылся на верхнем жиле и долго не показывался. Талец прошёл в просторную гридницу с оштукатуренными белыми стенами и толстыми столпами посередине. Здесь стояли длинные столы и скамьи, на стенах красовались кольчуги, сабли, шеломы, мечи. Большой червлёный щит[297] в человечий рост висел на одном из столпов, а рядом с ним, крест-накрест, привешены были копьё и двуручная секира.

— Талец! — окликнул молодца появившийся в дверях Хомуня. — Князь тя кличет!

...Спавший с лица, ссутулившийся долгобородый князь Всеволод напоминал Тальцу затаившегося, готового к броску коршуна. Он говорил хриплым, тихим голосом, но твёрдо и чётко чеканил каждое слово:

— Поедешь к моему сыну Владимиру. Скажешь: князь Святослав умер. Я теперь киевский князь. Поход на Корсунь я отменяю. Пусть греки сами между собой разбираются. Нечего влезать нам в чужие дела, своих хватает. Князь Глеб пусть возвращается в Новгород, а Владимиру даю Чернигов. Грамоты тебе, Димитрий, никакой не дам, передашь всё на словах. И ещё. Скажешь всё это Владимиру наедине. Чтобы князь Глеб не проведал ничего раньше времени. И пусть Владимир Глеба поостережётся. Всё ли понял ты, Димитрий?

— Всё, светлый княже.

— Бери тогда поводного коня, лети стрелой днепровским берегом. Хомуня, за конями проследи. Лучших чтобы дали. Ступай, Димитрий. Господь с тобой.

Талец не удивился, не задумался, он знал — раз наказал князь, стало быть, так и надо. Его дело — в точности выполнить веденное. И понёсся он ввечеру, через вой степной пурги, вдоль крутого берега окованного льдом Днепра.

Ветер свистел в ушах, снег залеплял лицо, но без устали всё гнал и гнал скакунов Талец. Понимал: надо спешить.

Позади за спиной остались Стугна, Триполье, он проскочил широкое устье многоводной Роси. Потянулись степи, бескрайние, укутанные снегом поля открылись взору. Днём, под ярким солнцем, снег искрился, слепил глаза, вышибал непрошеную слезу.

Ветер дул всё сильней и сильней, мела позёмка.

Из-за цепочки крутых холмов у окоёма вдруг показались несколько всадников в лохматых шапках. Свист, крики, улюлюканье достигли ушей Тальца.

«Бежать нать!» — сообразил он, перескакивая на более свежего поводного коня.

Второго скакуна пришлось отвязать и бросить — надо было скорей уходить. Буран, доселе бывший помехой в пути, стал союзником — в густой снежной пелене Талец сумел оторваться от погони.

Пригнувшись к шее коня, он всё ударял и ударял его боднями в бока. Конь летел по берегу, как ветер, — Хомуня добрых фарей подобрал на конюшне.

Уже сгущались вечерние сумерки, когда увидел впереди Талец палатки-вежи и костры около них. С трудом различил полковую хоругвь с архистратигом Михаилом, улыбнулся, перекрестился, восславил Господа:

— Слава Богу! Свои. Добрался-таки.

Встреченный воинами из сторожи, молодец тяжело сполз с седла, выпил хмельного мёду и велел немедля привести его в шатёр к Владимиру.

Вынырнул из сумеречной мглы радостный, довольный друг Бусыга, распахнул ему объятия, прокричал:

— Талька! Здорово! Вот уж кого не ждали!

Перед глазами Тальца всё плыло, как в тумане — войлочные стены вежи, кошмы, пламя костра, лицо князя Владимира — насторожённое, твёрдое.

Он слово в слово передал Всеволодов наказ. Князь Владимир не изменился в лице, будто давно ждал такой вести и знал наперёд, что так оно и случится, сказал только:

— Хорошо, добр молодец. Речь твою выслушал, отцовы слова запомнил. Ведаю, как теперича быти.

Талец вышел, пошатываясь, из