Гецом он стать не сумел, хотя был окружен многими гецами. Богемное расписание суток его спасало – он цеплялся за свою прежнюю жизнь, желая хоть как-то отличаться от прусского окружения. Каждый день стоил года – и я злился, что Адольф спал подолгу. Я составлял графики лекций, я готовил свои беседы с Адольфом; надо было объяснить ему и то и другое – о, сколько всего надо проговорить преподаватею и студенту, прежде чем студент начнет понимать истинный смысл атлетизма Микеланджело.

Но вот он выходил из спальни в столовую, разогревал себя разговором, прокручивал одну из своих пластинок (я слышал, что русская поэтесса Ахматова так называла свои отработанные на публике истории), ковырял вилкой спаржу, пил остывший кофе. И мои планы на детальную беседу – отступали перед его эмоциональным характером. На глазах сотрапезников в нем просыпалась воля к власти – и любые упреки отступали перед обаянием лидера.

– Оставьте это на потом, милейший Ханфштангль! Оставьте ваши лекции по истории искусств, и займемся польскими границами!

И Елена была столь же требовательна:

– Не смейте молчать! Оставьте в покое свои кальсоны! Ваш Адольф – черт! Соблазнил Германию!

Я действительно хотел одеться, не умею вести дебаты в голом виде.

– Елена, – сказал я примирительно, – вы столь напористы… Я же, боюсь, истратил с вашей помощью большую часть энергии. Вы не возражаете, если мы поужинаем? Мне нужны силы: завтра придется маршировать на демонстрации.

– Проклятые демонстрации! И холодно уже для демонстраций!

– Да, вы правы, погода не балует.

– Зачем только мы переехали в Берлин!

За окном был Берлин тридцать восьмого года. Берлин – серый город, холодный город. Не жемчужно-серый, как Париж, а тухло-серый, напоминающий цветом дохлую крысу. И небо над этим городом тоскливо-бетонного цвета. И дома здесь красят в цвет испражнений холерного больного – в грязно-желто-серый цвет. Серый пар поднимается от наперченных берлинских bullet, жирных котлет с чесноком. Вы едите котлеты, вас мучает жажда, вы пьете буро-серый жидкий чай из грязно-серых фаянсовых чашек. В Берлине есть парки и пруды – и ничто не мешает этому городу стать красивым и воздушным, но сам воздух в Берлине серый, от него жухнет листва и мертвеет вода в прудах. В городе широкие удобные проспекты, но в нем задыхаешься. Немцы так любят уют затхлых комнат, что ненавидят красоту площадей, для них платц – это место, где маршируют, а не сидят у фонтанов. Ах, разве можно вообразить в Берлине очаровательную пляс де Вож или Контрэскарп? Под красотой немцы понимают добротность. Толстая женщина красивее худой, толстая сосиска вкуснее тонкой сосиски. Когда Гитлер со Шпеером планировали возвести колоннады и стелы, поставить скульптуры атлетов и антикизировать пространство площадей, я указывал им на то, что для начала было бы недурно заказать голубое небо, которое должно сверкать в просвете между колонн.

– Что вам стоит, Адольф, – говорил я обычно, – попросите Бенито Муссолини одолжить неаполитанское небо! Неужели нельзя договориться?

– В Берлине – голубое небо! – ярился Адольф. – Голубое! Поднимите голову! Не уступает Италии!

Я кивал: хочется считать, что Германия наследует античную парадигму – почему не согласиться? В конце века, когда уже ни Муссолини, ни Гитлера не было на свете, ту же цель – волевым путем присвоить чужую культуру – поставили себе русские либералы. Они считали, что стоит только захотеть, и Россия превратится в Европу. Мои недавние русские знакомые в полной мере продемонстировали мне эту культурно-историческую ажитацию. В так называемой «перестроечной» Москве стараниями так называемых «западников» развесили дикие плакаты «Хочешь жить как в Европе? Голосуй за демократию!» И грязные подростки, вороватые бабки, похмельные слесари ковыляли к избирательным урнам в надежде, что над свинцовой Москвой засияет небо Неаполя. Историк Халфин, например, выпустил три тома рассуждений по вопросу, отчего Россия не стала Европой. Исследователь пришел к выводу, что Россия есть испорченная Европа, так сказать, протухшие консервы. Проанализировав ключевые моменты российской истории, Халфин доказал, что консервы могли сохраниться – но неверное хранение все сгубило. Этот фундаментальный анализ потряс умы российских граждан. Как же так, думали убогие граждане, кутаясь в свои азиатские кацавейки, оказывается, если бы Флорентийская уния не того… мы были бы европейцами? Что знаем мы о цивилизации? Знает ли пьяница Костик Холин, что носит имя императора Константина, создателя города, из коего пришла вера в Русскую землю? Оборвали большевики связь времен, лишили русский народ исторической памяти, а не то – помнил бы таксист Костик, что его подлинные корни в Античности, и боролся бы пьянчуга не с либералами на Болотной, но с арианами. До чего же больно за утраченную гармонию, до чего обидно, что классические пропорции бытия нарушены варварами. Разумеется, всякий цивилизованный человек – в меру возможностей – восстанавливает прерванную связь времен; вот, скажем, Пиганов заказал виллу по канону Витрувия… вот Ефрем Балабос закупил ренессансную скульптуру… вот меценат Чпок построил завод по производству пармской ветчины… Но сколь долог путь обратно, к античной гармонии! О, неумолимый рок, отбросивший нас от цивилизации! Нас вел бы к прогрессу император Константин, и ели бы мы не омерзительные сосиски, но пармскую ветчину! Для чего опричники лишили русских голубого неба и температуру понизили на пятнадцать градусов?

В тридцать восьмом эту же цель преследовал Гитлер. За нами, кричал он, греческий миф, средиземноморская культура Европы, мы аргонавты!

В мою комнату зашел майор Ричардс, поставил передо мной чай с молоком. Кормить ветхого старика нетрудно, я пять раз в день пью чай, ем овощной суп, шпинат – вот, пожалуй, и все. Ее величество не разоряется на моем содержании.

Майор бегло просмотрел записки, напомнил, чтобы я не отвлекался.

– Откуда сведения про таксиста Костика Холина? Он сосед по дому арестованного Панчикова? Вам Пиганов успел рассказать такие подробности?

– Ах, майор, чего только не узнаешь за такую долгую жизнь.

– Впрочем, – мягко добавил майор, – ваши отступления интересны. Нельзя ли побольше деталей? Пишите так, – сказал майор Ричардс, – чтобы моему сыну было интересно!

Сын майора, неразвитый подросток, связавший свою жизнь с пабом «Лягушка и цапля», где он работает диск-жокеем и глушит посетителей чудовищной музыкой, – не читает никогда и ничего. Трудно представить, чтобы верткого юношу заинтересовали мои записи.

Я выпил чай, вернулся к бумагам.

В тридцать восьмом в рядах вермахта прошла чистка, наподобие той, что устроили в те же годы в РККА, разногласиям в рядах военных был положен конец, полагаю, это была разумная мера. Вслед за словами потребовались радикальные меры – кто-то должен был взять их исполнение на себя. Вы ждете от меня, что я перейду к еврейскому вопросу? Потерпите, расскажу и про евреев. Но – по порядку.

Аншлюс Австрии дался нам легко. С Чехословакией сложилось еще проще – неожиданно помог Сталин, предложив вооруженную помощь чехам. Сталин спросил, готовы ли Франция и Англия, подобно Советской России, поддержать эту страну. Помню, нас позабавил обмен репликами иностранных лидеров – разумеется, я следил за их перепиской.