Совсем рядом со мной прозвучал знакомый голос:

— О могущественный! Я, Хатиб-проповедник, хотел бы служить тебе! Я, читатель и почитатель Корана, но знающий также все пути зла! Доверься мне, о могущественный, и путь твой будет безопасен!

Это был он… Это был Хатиб!

— «Бисмиллах!» Во имя аллаха! — воскликнул я. — Что это за человек, который весь кишит блохами! Ты — ходячий улей кровососов, как может такой ничтожный услужать мне, Ибн Ибрагиму, ученому и лекарю?

Он последовал за мной до дверей караван-сарая, поблескивая хитрыми стариковскими глазами.

— Раз я ждал здесь, то, значит, знал, что рано или поздно ты появишься в этом месте; и ты действительно появился!

— А как графиня?

— Графиня, по воле Аллаха, в достаточной безопасности! И, похоже, в ней и будет пребывать, потому что Лукка набрал для неё людей, в том числе около трех десятков из тех, кто ускользнул от куманов-печенегов. Уж кто-кто, а она устроится совсем неплохо!

— Ты знаешь, что я здесь делаю?

— Ты дурак, если даже думаешь об этом; ну, а я — дурак, нашедший своего господина, и буду тебе помогать. Так мне, видно, на роду написано…

— Мои шансы не из лучших.

— Что там говорить о шансах или о счастливом случае? У нас нет ни того, ни другого, Ибн Ибрагим! — Он произнес это имя с кривой ухмылкой. — Быть нам поживой для шакалов…

Он пожал худыми плечами:

— Однако я жил долго, и кто может сказать, что мне надлежит умереть другой смертью?

— Ибн Ибрагим, будучи ученым и лекарем, мог бы быть приглашен… я говорю — мог бы… в крепость Аламут.

— Если будет на то воля Аллаха… Правда, — продолжал он, — ты и в самом деле ученейший из людей, и это без всякого обмана. Я слышал, что так говорили о тебе мудрые люди, даже великий Аверроэс. Есть у тебя какой-нибудь план?

— Только побыстрее стать известным как ученый и врач. Синан, как я слышал, один из тех, кто по достоинству ценит таких людей, и поэтому мог бы пригласить меня. А если нет, я найду другой способ.

Хатиб снова пожал плечами:

— То, чего ты желаешь, было сделано. Еще до твоего приезда я сообщал всем, кто слушал меня, что я жду своего господина, человека, мудрого перед лицом Аллаха… — Он опять ухмыльнулся, хитро сверкнув глазами: — Кроме того, у меня не было денег, а слуге столь ученого человека люди не позволят умереть с голоду у себя на глазах…

— Но имя, Хатиб! Ты говорил им, как меня зовут?

— Откуда же я мог знать? Я ничего не говорил об имени, сообщал только, что господин мой — великий ученый, который не желает быть узнанным, но странствует в поисках мудрости.

— А как насчет дороги, Хатиб? Ты знаешь путь?

— Ага, знаю… это далеко в горах, вблизи Казвина, где каждое селение — шпионское гнездо. Ты и шагу не ступишь без их ведома. Слушай ещё одно — и берегись! Есть человек по имени аль-Завила… знаешь ли ты такого?

— Нет.

— Он обладает большой властью среди исмаилитов, но лишь недавно появился в Аламуте. Говорят, что он так же могущественен, как Синан, он является правой рукой Синана, его защитником, начальником его шпионов. И ходят слухи — а слух не в силах остановить даже стены, — что с той поры, как появился он там, горести и беды обрушились на раба по имени Кербушар. Этот раб стараниями и усердием добился для себя достойного положения, но с приезда аль-Завилы его неизменно используют для самых унизительных работ. Похоже на то, что аль-Завила желает породить в нем гнев и непослушание, чтобы можно было подвергнуть его пыткам и убить!

— Тогда нам надо поворачиваться побыстрее, ибо терпение моего отца столь же мало, сколь велика его сила.

Мы долго беседовали, и я услышал о многом, потому что Хатиб знал все базарные сплетни, и ничто от него не ускользало. Прежде всего мне следует устроиться и утвердиться, ибо официальное признание и одобрение моего присутствия совершенно необходимо. Зная пути власти, я сомневался, что мне придется долго ждать.

Аль-Завила? Это имя не было мне знакомо. Тогда почему он так ненавидит отца? Ведь для того, чтобы такой вельможа даже просто заметил отца в его теперешнем положении, он должен питать к нему лютую ненависть.

И он приехал только недавно? Может быть, это какой-то мой враг?

Я не знал такого человека, и память мне ничего не подсказывала.

Табриз, как сообщил мне Хатиб, знаменит роскошью своих ковров и своими книгами; а мне нужен был коврик для молитв.

Встреча с Хатибом вернула мне надежду, и вовремя, а то меня уже осаждали сомнения: как могу я добиться успеха там, где потерпели неудачу цари и императоры? Однако Хатиб был человеком с тысячью дарований, умел хорошо слушать и располагал хитрыми окольными путями для добывания знаний, сокрытых от глаз и ушей людских.

Не прошло и часу, как появился толстый евнух, пыхтя от усердия:

— О благосклонный! Я пришел по велению эмира! От могущественного и ученейшего Масуд-хана! Он просит снизойти и удостоить его твоим присутствием!

— Скажи твоему господину, что его желание — честь для меня. Всем известны его благородство, его великолепие, его богатство и могущество! И если он желает, чтобы сей смиренный явился к нему, то я явлюсь!

Таковы прелести светской жизни, которая часто превращает в лжеца даже лучшего из людей.

Я никогда и слыхом не слыхивал о Масуд-хане и представления не имел, был ли он благородным, великолепным и богатым; однако, глядя на все с точки зрения своих проблем, я надеялся, что он обладает всеми этими тремя достоинствами. Впрочем, он эмир — а видя богатство города, как и нужду бедных, я не сомневался, что кто-то умело выжимает сок из этого апельсина, — значит, он вполне мог быть богат.

Однако нужно было думать и о многом другом. В мои намерения входило показаться на базаре, ибо то, о чем здесь шепчутся, отзывается эхом в стенах Аламута. Кроме того, поскольку я теперь заделался мусульманином, то желал иметь молитвенный коврик. Такие коврики уже начинали употреблять женщины и очень богатые люди, и, поскольку я хотел утвердиться в людском мнении как человек весьма богатый и выдающийся, то молитвенный коврик мог сыграть немалую роль.

Силой проломить стены Аламута пытались многие — и безуспешно; проникнуть туда украдкой сквозь густую сеть шпионов невозможно. Любой чужак оказывался под подозрением. Следовательно, решение, по-видимому, заключалось в том, чтобы широковещательно объявить о своем присутствии — и надеяться на приглашение хозяина. Заговорщиков и злоумышленников ищут в потаенных местах; поэтому мне следует вести себя так, чтобы меня видели, слышали и говорили со мной. Синан слыл человеком разносторонних интересов, и вполне могло случиться, что он заинтересуется таким чужестранцем.

В Табризе ткали ковры нескольких видов, но в этих местах «гюрдес», или турецкий узел, начинал приходить на смену персидскому узлу «сехна». Город издавна славился своими ткачами, хотя промысел этот сильно пострадал от турецких вторжений. Теперь турки обосновывались в самом Табризе и в окрестностях его и вносили в здешнее ремесло свои методы ткачества. «Стеганый» стиль был подходящим для народа, застилавшего коврами полы в шатрах. Турки вторглись в эту страну не менее, чем за сто лет до моего времени, но их способы ткачества медленно вытесняли персидские.