— Если ею не заниматься, она может зажить и сама, — ответил Олимпий, выпрямившись. — Только останется большой шрам, и ты не будешь владеть рукой в полной мере.

— А если лечить? — осведомился Антоний, сжимая и разжимая пальцы, как человек, примеряющий перчатку.

— Это весьма болезненно, — проговорил Олимпий своим самым высокомерным лекарским голосом. «Чего ты, конечно же, не хочешь», — подразумевал этот тон. — Мне пришлось бы срезать всю потемневшую плоть. Она омертвела, об этом свидетельствует запах. Соскрести если не до кости, то до здоровой плоти, чтобы заживление пошло оттуда. Возможно, мне придется использовать одно старое приспособление. Нынче им никто не пользуется. Оловянная трубка для осушения…

— Ну, так действуй, — не раздумывая, сказал Антоний.

Олимпий удивился: он ожидал, что Антоний откажется и вопрос решится сам собой.

— Я не могу заняться этим прямо сейчас, — торопливо заявил он. — Мне нужен дневной свет, чтобы все хорошо видеть. И время для подготовки дренажа… и еще кое-что.

— Что именно? — спросила я. — Я позабочусь о том, чтобы все было сделано к завтрашнему дню.

— Красное вино, которому от шести до девяти лет, — ответил Олимпий. — Оно оказывает самое сильное воздействие на свежие раны.

Антоний рассмеялся.

— У ран дорогие вкусы! Закажи достаточно, чтобы мы и сами угостились. Конечно, после операции.

— А я рекомендую тебе выпить перед ней, — промолвил Олимпий. — Вино поможет немного притупить боль. Сильную боль.

Последние слова он произнес с нажимом, но на Антония это впечатления не произвело.

— Как не последовать мудрому совету мудрого врача? — отозвался он, и на сей раз Олимпий не мог не улыбнуться.

— Еще мне потребуется мирт, — сказал врач, повернувшись ко мне. — Если раздобудешь его до вечера, я смогу к завтрашнему утру все приготовить.

— Ты немного просишь! — усмехнулась я. — Мирт на закате!

Но я найду его.

На следующий день Олимпий и Антоний скрылись под полевым тентом, который впускал дневной свет, но прикрывал от слепящих лучей. Их не было очень долго, и я поймала себя на том, что хожу туда-сюда и даже разговариваю с вороном. Птица то каркала, то восклицала:

— Пр-р-ривет! П-р-рощай! К-р-расота!

Когда Олимпий наконец вернулся, он выглядел опустошенным, как висевшая у него на плече врачебная сумка.

— Я сделал все, что мог, — сказал он. — Но рана скверная: пришлось убрать так много плоти, что у него там останется впадина… если он вообще поправится.

— Поэтому так долго?

Мне казалось, что дети рождались быстрее.

— А сколько прошло времени? — Олимпий опустился на скамью. — Я потерял счет. Но с вином и миртом шансы на успех хорошие. И дренажная трубка — я очень ею горжусь. Такие трубки описал еще Гиппократ, но сейчас их никто не использует. Это будет интересно.

— Ага, значит, ты пил вино?

— Я — нет. А Антоний — да. Он пил вино, беседовал и задавал мне весьма странные вопросы.

— Например?

— Он хотел узнать, что мы делали в детстве, когда я впервые встретил тебя, и все такое. Какой ты была.

— Я надеюсь, ты не рассказал ему! — воскликнула я, хотя подобный интерес тронул меня.

— Ну, только то, что никак не уронит тебя в его глазах, — ответил Олимпий. — Но кое о чем из наших приключений поведал. Например, как мы забрались к бальзамировщику, и ты легла на стол, прикинувшись мумией. А еще как мы спрятались в болоте и перевернули маленькую лодчонку, притворившись крокодилами.

— Да уж, — вздохнула я, — «умные» детишки. Чудо, что мы не нарвались на настоящих крокодилов.

Он рассмеялся.

— Счастливые времена.

Да, но для меня те времена были опасными. Причем опасность исходила не от крокодилов, а со стороны дворца, где мои сестры захватили корону. Однако таково уж детство: в те дни мне ничего не стоило выбросить из головы все серьезные угрозы и отправиться на болота искать приключений, запомнившихся на всю жизнь.

— Да, удивительно, что Антоний об этом спрашивал, — заметил Олимпий.

Однако он был польщен, я чувствовала. Антоний начал завоевывать его. Олимпий — крепкий орешек, и на его покорение уйдет немало времени, но теперь мой старый друг уже больше не будет считать моего мужа демоном.

Всю ночь Антоний махал забинтованной рукой — огромной, как медвежья лапа. Из повязок торчала тонюсенькая жестяная трубочка, отводившая жидкость. Руку с повязкой и железкой следовало каждый час окунать в ведро с фалернским восьмилетней выдержки.

— Болит? — решилась я спросить.

— С ума сойти, как больно! — весело ответил Антоний.

— Если поможет, оно того стоит, — сказала я.

— Легко говорить — тебе-то не пришлось терпеть, пока он кромсал твою руку.

Через несколько дней, после многочисленных осмотров и смены повязок, стало ясно, что лечение приносит плоды. Олимпий казался окрыленным: покраснение уменьшилось, опухлость спала, края раны были чистыми. Мой эскулап продолжал щедро орошать больное место вином, посыпать молотым миртом, а его стежки выглядели аккуратными, как сирийская вышивка. О чем я ему и сказала.

— В следующий раз я обязательно воспользуюсь золотой нитью, — отозвался он, — и сделаю декоративный шов.

Принимать решение следовало быстро: открылась навигация, и пора было отправлять донесение в Рим. Но какое донесение? Антоний долго ломал голову и в итоге сообщил мне, что потери в Парфии преуменьшит, но о победе объявлять не станет.

— Ложь постыдна, а в том, чтобы умолчать о некоторых подробностях, ничего особенного нет.

— Это введение в заблуждение, — заметила я.

— Просто умолчание. А в умолчании нет бесчестья, — упорствовал Антоний. Да, чтобы избежать призрака бесчестья, он готов на все! — Так же, как нет бесчестья в том, чтобы не замыкаться на прошлом и заглянуть в будущее. Я сделаю упор на предстоящий поход в Армению.

По крайней мере, так мы получим время, чтобы восполнить потери.

— При отсутствии Октавиана в Риме это хорошо нам послужит, — сказала я.

— Если он еще не уехал, то скоро уедет.

Поступили известия, что Октавиан нашел новую цель для своих легионов — он сосредоточил их на границе Иллирии.

— А что, он и правда собрался лично возглавить армию? — спросила я.

— По слухам, да. Он отчаянно хочет проявить себя на воинском поприще, ему и ранение пошло бы на пользу, — ответил Антоний. — Ведь все начинают понимать, что без Агриппы, который воевал за него, он бы ни в чем не преуспел.

Но тут на лицо Антония набежала тень. Может быть, собственных успехов Октавиан и не имел, но и подобных неудач у него тоже не было. Не Октавиан потерял в злосчастном походе сорок тысяч человек; ирония заключалась в том, что Октавиан никогда бы не отправился в такой поход.