Муравьев покивал, как бы соглашаясь, но, тем не менее, сказал назидательно и даже палец поднял в подтверждение своих слов:

– Всякое деяние на пользу Отечества должно быть отмечено – хотя бы в целях воспитания уважения к государственной власти.

Генерал и купец встретились глазами, и оба засмеялись, сглаживая излишний пафос фразы.

– Есть у меня к вам, Ефим Андреевич, еще один вопрос, – отсмеявшись, сказал Муравьев. И сразу посерьезнел. – Он напрямую связан с вашим почетным постом. – Генерал-губернатор уважительно прикоснулся к золотой цепи на груди главы гильдии. – Я получил сведения, что в последние месяцы заметно возросла контрабанда нашего золота и серебра в Китай. Надо будет проверить дела некоторых предпринимателей, к примеру Кивдинского, да и прищучить виновных, чтоб другим неповадно было государство разворовывать! И мне бы хотелось услышать от вас имена злостных контрабандистов, позорящих звание купца. Вы же наверняка о них знаете.

Кузнецов нахмурился, отставил недопитую чашку и прямо взглянул в лицо главного начальника края.

– Так-так… А я-то все дивился столь высокому нежданному гостю: мимо ехал и заехал. Ну да ладно. – Он положил на стол широкую ладонь и слегка прихлопнул ею, но даже от этого легкого прихлопа подпрыгнули чашки, и упала творожная шаньга с горки таких же на широком блюде. – Я вот что скажу, ваше превосходительство: Кузнецов Евфимий Андреев сын никогда доносчиком не был и не будет – лучше цепь эту с себя сниму. И не потому, что контрабанду одобряю, – я законы блюду и других к тому призываю, – а потому, что закон, запретивший торговлю с китайцами за живые деньги, давно устарел; его отменять надобно как вредного для торгового дела и для государства нашего. – Ефим Андреевич передохнул и закончил: – Уж простите меня за прямоту стариковскую, ваше превосходительство: найдете виноватых – хоть на каторгу отправляйте, а от меня в этом деле поддержки не ждите.

Муравьев эту взволнованную тираду выслушал с каменным выражением лица и еще с минуту, наверное, молчал, обдумывая слова старого коммерсанта. Потом заговорил, медленно, четко, будто взвешивая каждое слово:

– Закон, может быть, устарел – вполне это допускаю, и, если меня в этом убедят, я немедленно напишу государю, но, пока он не отменен, я обязан следить за его исполнением как за одним из источников наполнения государственной казны. К вам, Ефим Андреевич, у меня претензий нет, вы подтверждаете свою репутацию исключительно порядочного человека, но позвольте мне исполнять свой долг. Я даже не буду просить вас сохранить наш разговор в тайне – вы поступите, как вам подскажет ваша совесть. – И закончил твердо: – Но проверку других мы проведем.

2

Зима в этот год пришла в Забайкалье рано. Уже в начале октября один за другим пошли снегопады, потом ударил мороз, и скоро установились зимники – санные дороги, – передвижение по которым было куда удобнее и быстрее.

В Петропавловское по первому накату прибыл из округа капитан-исправник Шамшурин. Пароконная кибитка с кучером, еще двое полицейских верхом – все остановились у станичного правления. Шамшурин зашел в правление. Тут же, как из-под земли, объявился становой пристав Пепеляев и заскочил следом.

Шамшурин не тратил время на церемонии. Коротко ответив на приветствия атамана и пристава, спросил:

– Кивдинский Христофор Петрович в станице?

– Так точно, – ответил пристав. – Позавчера ввечеру прибыл.

– Где остановился?

– Как всегда, у старшого сына, – сказал атаман. – А позвольте спросить: в чем дело?

– У меня приказ: задержать и отправить в Иркутск для следствия.

– Вона как, – понурился Артамон Ефимович. – Чем же это наш благодетель начальству не потрафил?

– Ты что, не знаешь, что начальству всегда виднее? – Шамшурин улыбнулся, показывая, что шутит, но глаза его оставались отстраненно-холодными.

Атаман только рукой махнул.

– Как же вы его на ночь глядя повезете? – спросил пристав. – Тут до ближайшей станции день световой езды, даже по зимнику.

– Знаю. Поэтому заночуем, а завтра потемну выедем. Кивдинский на ночь пойдет под арест. Посидит в правлении. Пепеляев, за тобой охрана.

– Слушаюсь!

У правления уже собрался народ. По зиме работы на селе немного, а тут – какое-никакое, а развлечение.

– Эй, служивые, – обратился к полицейским Корней Ведищев, – зачем пожаловали?

– Не за чем, а за кем, – наставительно сказал один, потирая озябшие уши.

– Генерал наш порядок в губернии наводит, – добавил второй. – Воров да людодеров перед законом ставит. Вашего заберем и за других возьмемся.

– Много, служивые, работенки будет, – вздохнул Ведищев. – В достатке ли силы взять навоз на вилы?

– У нас-то, батя, на это дело силенки хватит, – весело откликнулся первый. – Хватило б у генерала.

– И у генерала хватит, – уверенно заявил Корней Захарович. – Он, слышь-ко, на Амур собиратся, а туда слабосильным неча соваться.

– А нашего-то которого заберете? – послышался из толпы женский голос. – Молодого али старого?

– Вот заберем и увидишь, – солидно ответил второй полицейский.

– А можа, обоих?

– Может, и обоих.

На крыльцо правления вышло начальство, и разговоры смолкли. Исправник и пристав сели в кибитку, атаман подсел к кучеру – показывать дорогу, полицейские вскочили в седла, и кавалькада неторопливо двинулась по уже обросшей сугробами улице, упирающейся вдалеке в белые тесовые ворота, за которыми возвышался двухэтажный бревенчатый дом. Переливаясь всеми цветами радуги в лучах послеполуденного солнца, в воздухе роилась мельчайшая изморозь, то размазывая линии изб и заборов, то, наоборот, делая их остро-четкими, и тогда становилось хорошо видно, даже издалека. что и сам дом Кивдинских, и даже ворота изукрашены причудливой деревянной резьбой.

Впрочем, у многих изб вдоль улицы карнизы и наличники окон тоже отделаны узорами, пусть и не так богато, а все равно – красиво. Но исправнику из кибитки эта красота не была видна, да и не ведал он тяги человека к прекрасному. Может быть, только в детстве, неосознанно, любовался окружающим миром, а всю сознательную жизнь «находился при исполнении» – сначала в армии, где дослужился до поручика, а потом здесь, в Забайкалье, перешел в полицию и при прежнем генерал-губернаторе стал исправником в Верхнеудинском округе. Женился, обзавелся домом, детишками, в общем, мог уже называться сибиряком, хотя был родом из Рязани. В Сибири Шамшурин оказался не без участия генерала Муравьева, под началом которого служил в третьем отделении Черноморской линии. Совершил он там серьезный проступок, за который мог не сносить головы, но отделался легко – хорошей зуботычиной от генерала да еще переводом в Сибирь без понижения в чине. В ту пору он обиды на генерала не держал, даже в каком-то роде был благодарен ему, что не попал под военный суд, а тут очутился на весьма «хлебном» месте, где купцы и предприниматели наперебой стремились заполучить благосклонность господина исправника. Но вот теперь, когда над его благополучием и самой жизнью нависла грозная тень новых порядков во власти, старая боль от зуботычины быстро начала перерастать в ненависть лично к генералу, который и в Сибири сумел достать некогда оступившегося офицера. И ненависть эта искала применения своей силы.