Николай Николаевич разволновался до внутренней дрожи, и Екатерина Николаевна ощутила эту дрожь всем телом. Она села на софе, обняла мужа, положила голову ему на плечо.

– Успокойся, милый! Меня так трогает, так привлекает к тебе вот это неравнодушие к людям, к своему Отечеству. Я тоже люблю свою Францию, но, ты знаешь, она меня почему-то интересует все меньше и меньше, а твоя Россия, наоборот, – все больше и больше. Может быть, причина в том, что я сильно увлеклась православной церковью?

Катрин действительно ощутила большую тягу к православию после приезда в Иркутск. Она регулярно посещала храмы, где молилась о ниспослании мужу здоровья и успехов в начинаниях, и укреплялась в вере, видя результаты. Особенно ей нравилось бывать в Спасской церкви, где читал проповеди духовник их семьи протоиерей Прокопий. В свое время она легко пошла на православное крещение еще и потому, что разочаровалась в католичестве, посчитав, что Бог не внял ее тогдашним молитвам о возвращении ей Анри. Да и теперь, когда Анри вернулся, она никак это не связала со своими просьбами к Богу, потому что это был уже совсем другой Анри. И, хотя чувство к нему окончательно не угасло и время от времени напоминало о себе щемящими сердце картинами былого, Катрин убедила себя, что возврата к прошлому нет и не будет.

– Я постараюсь и Элизу уговорить креститься по православному обряду, – продолжила она. – А то вдруг будет ребенок, а они не венчаны.

При упоминании о ребенке Николай Николаевич пожал руку жены, так, легонько, одновременно утешая и подбадривая: не печалься, родная, у нас тоже еще будет.

Катрин поняла его и ответила таким же пожатием.

– А ты поможешь Ивану Васильевичу дослужиться до капитана? – с улыбкой спросила она.

– Представление на штабс-капитана уже отправлено военному министру. Думаю, до конца года мы поздравим Ивана с новым званием, и над должностью я подумаю, чтобы можно было жалованье прибавить. Он ведь работает куда больше других, а получает мало.

– Это будет очень прекрасно, очень замечательно! – воскликнула Катрин.

– По-русски так не говорят, Катюша, – засмеялся Муравьев. – Или просто прекрасно, просто замечательно, или очень хорошо.

– Пусть так, – легко согласилась она. – Налей мне, пожалуйста, вина. Ты говорил, что оно просто замечательное. – Подчеркнула последние слова и весело засмеялась. – Видишь, какая я послушная.

– Ты очень хорошая ученица! – Муравьев тоже выделил два слова. Он дотянулся до бутылки, налил в фужеры золотистый напиток, протянул один жене, второй взял сам, пригубил: – Прекрасное новое вино с острова Сантурин! Говорят, он где-то в Эгейском море, возле Греции. Этому вину приписывают чудодейственные свойства…

– Мне очень жаль приписанных крестьян, – сказала она вдруг, вспомнив рассказ мужа о посещении завода.

– Приписных, – поправил он ее. – Впрочем, разницы особой нет. И особо прискорбно, что в России, включая Урал, приписывать крестьян к заводам перестали еще пятьдесят лет назад и стали освобождать от обязательных заводских работ, а здесь, как было сто лет тому, так и осталось.

– Неужели ничего нельзя сделать? У них такая ужасная жизнь!

– Да уж – каторжным завидуют! А это горное ведомство – нет, чтобы поставить машины – сколько бы людей высвободили! У меня границу охранять некому уже сегодня, а на Амур придем – где людей брать? Из-за этого мы в казачье сословие записываем уже и бурят, и тунгусов… И я хочу в Забайкалье казачье войско организовать… Вроде Донского, Сибирского… Впрочем, тебе это, наверное, непонятно и неинтересно.

– Мне все твои дела интересны, – очень серьезно сказала она. – Иногда да, непонятны, а все равно интересны. Но… у нас же есть в Иркутске казаки?

– Это – городовые, совсем не то… На Руси, Катюша, казаки всегда земли новые осваивали, пахали, хлеба сеяли, ну и охраняли – семью и землю свою, границу государственную. Казаки – они и землепашцы, и воины. За это их от повинностей освобождают. – Николай Николаевич отставил бокал, встал и взволнованно заходил из угла в угол. В спальне ему было тесно. – Да, в Забайкалье есть казаки, но их мало, а чтобы выйти на Амур – нужно войско. Отдельное, Забайкальское. А потом будет нужно Амурское, чтобы встать на границе. А потом еще – чтобы закрепиться на океане. Там есть большая река Уссури, в Амур впадает – так, может, Уссурийское. Потом переселенцы пойдут, а пока народу маловато… – Он остановился у окна, всмотрелся в темноту, словно пытался увидеть будущее. Тьма была непроглядная, только далеко-далеко, где-то за невидимой Ангарой, горел одинокий костерок – то ли охотничий, то ли рыбачий. Муравьев вздохнул и с грустью воскликнул: – Как бы мне пригодились твои «приписанные» крестьяне! Их же больше двадцати тысяч!

– Ну и запиши их в казаки. Наверное, им будет легче, чем на заводе.

Слова Катрин прозвучали для него как глас небесный. Муравьев закрыл лицо ладонями, помолчал и тихо засмеялся:

– Господи, как просто! Все гениальное – просто. Катюша, ты – умница! – Он стремительно прошел от окна к софе, опустился перед женой на колени, заглянул ей снизу в лицо. – Спасибо! Спасибо, родная! Я немедленно напишу государю. Такого еще не было. Ты – чудо! Вот что значит свободно мыслить! Не случайно у вас там опять революция.

– Лучше бы ее не было, – вздохнула Екатерина Николаевна. – Ничего хорошего в революциях нет. Мне папарассказывал, сколько хороших людей у нас убили в первую революцию. Он тогда еще маленький был, а все помнит. Только Наполеон и навел порядок. А когда Бонапарт стал императором, папа пошел ему служить.

– Да уж, ваш Бонапарт навел порядок, – усмехнулся Муравьев. – Во всей Европе. Только вот зачем его в Россию черти принесли?

– Черти?! – Катрин наморщила лоб. – Ах, да, эти маленькие рогатые существа, я читала сказку Пушкина про Балду. Нет, императора не черти принесли – папаговорил, что император через Россию хотел пройти в Индию, отобрать ее у Англии, а русские не поняли и стали воевать…

– Ну-ну, – засмеялся Муравьев. – Оказывается, сказки не только Пушкин сочинял…

– Ты не веришь папа? – обиделась Катрин.

– Да нет. – Николай Николаевич снова наполнил бокалы. – Давай выпьем за здоровье твоих родителей. – Они выпили. – Правда, хорошее вино? – Катрин кивнула, посмотрела через хрусталь на свечи, на игру огня в золотом напитке. Муж допил и поставил бокал на столик. – О-о, что-то я сегодня расслабился… Нет, Катюша, старику твоему я верю, а Бонапарту – нет. Ну да бог с ним – что нам Гекуба! Я вот думаю о той девушке-каторжанке. Из Омской судебной палаты ни ответа ни привета, а ей как-то помочь надобно. Верю я, что она невиновна. И юноша этот, Гриша Шлык, который за ней в Сибирь пошел, покоя не дает.

– Выходит, не только жены декабристов своей верностью славятся. А нельзя ее к нам забрать? Была бы второй горничной – для Элизы. Ты же здесь – высшая власть!

– Нет, моя дорогая. Судебное решение может отменить только более высокая судебная инстанция. Я тут много чего нарушаю ради пользы дела, но закон переступить не могу. Переступлю я, переступит другой и – пиши пропало, все пойдет вразнос. А зародилась у меня еще одна мыслишка. Я вот все жалуюсь: мало людей, мало людей, – а люди-то откуда берутся? На одних переселенцах далеко не уедешь, надо о будущем думать, а значит – нужно здесь рожать. Пока суд да дело, пока на Амур придем, дети вырастут, свои, местные. Только опять закавыка: где женщин взять? Мужиков-то хватает, а с женщинами… – Николай Николаевич развел руками. – С другой стороны, – он хитро подмигнул Катрин, – полно каторжанок, от которых на каторжных работах толку чуть, а лучшие годы для родов уходят – коту под хвост. – Засмеялся, увидев изумление на лице жены, и пояснил: – Ну, значит, впустую. Это нехорошо, не по-государственному. И вот я думаю: надо разрешить каторжанкам выходить замуж за местных и заниматься не горными работами, а исконным женским делом – рожать и воспитывать новых подданных государя-императора. Вот об этом будет мое еще одно письмо к моему заклятому другу – министру юстиции графу Панину. Какова мыслишка? А?