– Ну как же так, – не унимался Литус. – А если бы Лучезарный победил и сожрал бы все, разве это все не было бы уничтожено полностью? Вместе с сердцами, в которых, как ты говоришь, таился он сам? Ведь Энки, наверное, тоже остается в сердцах?

– В «сердцах» – это фраза, – ответил Син. – Оборот. Можно говорить, в памяти. То, что есть в памяти – это есть.

– Но если не будет ничего, погибнут все, что тогда? – спросил Литус. – Ведь и памяти не останется? Или те, кто уходит за смертный порог, они сохраняют память?

– Мне неизвестно о смертном пороге, – ответил Син. – Я не занимаюсь этим.

– А что тебе известно? – спросил Литус. – Чем ты занимаешься?

– Я ищу выход, – ответил Син. – Я ищу приемлемое решение. Или выбираю самое приемлемое решение из неприемлемых.

– Какое решение? – не понял Литус.

– Решение, что мне делать, – ответил Син.

– И какое же решение ты принять не можешь? – спросил Литус. – Какое самое неприемлемое?

– Я не сравниваю по степени неприемлемости, – вдруг словно на мгновение Син стал прежним. – Я сравниваю по-другому…

– Как? – прошептал Литус.

– Здесь, – вдруг посмотрел прежними глазами на Литуса Син и провел ладонью по груди. – Здесь должно меньше болеть.

– Это твой способ определиться? – затаив дыхание, прошептал Литус.

Син молчал. Смотрел на Литуса и молчал. Может быть, впервые за все те разговоры, которые случались время от времени. За все разговоры, в которых Литус пытался выяснить, что такое камни Митуту, можно ли затягивать силу в узлы, что такое летающий дом, откуда взялся сам Син или Бали, как бы он себя ни называл, в чем его задача и ответы на тысячи других вопросов. И вот теперь этот маленький седой человек, который как будто бы и переставал быть человеком, и оставался им, сидел напротив Литуса и молчал. Только смотрел. Наконец он заговорил:

– Ты даже представить себе не можешь, насколько прекрасна Ки. Она подобна лазурной жемчужине на бархате, усыпанном золотыми опилками. Наверное, она и теперь такая. Но я вспомнил это только теперь. Тогда я начал восстанавливаться. Он упустил меня. Он смотрел на меня, как на прочих, а во мне был ключ. Я начинал все. Я не мог сам… Он все закрыл. Но я начал восстанавливаться. Может быть, он почувствовал. Но он спешил. И он отправил меня и других туда. Но я восстанавливался. До самого последнего мига, когда все оборвалось. Там, далеко, за рекой. У зиккуратов. У больших зиккуратов. Это я помню. А потом все оборвалось. Дальше уже по чуть-чуть. Восстанавливаться очень трудно. Долго. Ведь почти все рухнуло.

– А теперь? – спросил Литус. – Ты восстановился?

– Нет, – вздохнул Син. – Я не могу восстановиться полностью. Во мне чужое. Оно держится за меня. Оно опирается на меня. Оно сделано из меня.

– И что же делать? – проговорил Литус.

Свет в глазах Сина погас. Он посмотрел куда-то сквозь Литуса и проговорил:

– Я ищу выход. Я ищу приемлемое решение. Или выбираю самое приемлемое решение из неприемлемых…

Это оказалось проще, чем она думала. Достаточно было сказать, что он не любит Зелуса, и Энимала разорвали на куски. Только что верховный инквизитор и предстоятель единого храма важно шествовал по краю помоста, и вот от него осталась груда истерзанной плоти. А всего лишь заботы, протянуть руку и дернуть негодяя за ногу. И крикнуть: «Он не любит Зелуса!» Десятки рук протянулись к заверещавшему негодяю, и вот, от него не осталось ничего. Теперь главное – отойти от помоста. Снова обратиться в подобных тебе. Улыбаться как можно шире и кричать о любви к Зелусу. Кричать от чужого счастья, которым захлестывает до тошноты, и ежиться от чужой ненависти, которой много больше, чем счастья. Здесь, возле липкого от крови помоста, счастье тоже становится липким. Оно как тонкая пленка на поверхности грязного водоема. А дальше, на всю глубину, вплоть до холодного и вонючего ила – ненависть. До горизонта. Невыносимо. Невыносимо принимать это в себя. Но что делать, нужно улыбаться. Я так люблю Зелуса. Улыбаться и кричать вместе со всеми. А ночью, когда наступает короткая передышка, сгибаться в приступах рвоты. И не только потому, что варево, которое готовится в больших котлах, невозможно есть. Или можно есть. Если не знать, из чего оно. А потому, что гадость, витающая вокруг, врывается в глотку и грозит разорвать ее на части.

А ведь это было смешно. Верховный инквизитор и предстоятель Единого Храма на окровавленном помосте. Тот, кто прославляет одевшегося в пламя Энки, в услужении тому, из-за которого Энки сгорел. Смешно, но неудивительно.

Ноги болят. Голова кружится от голода. А счастья, чтобы есть, не разбирая, что бултыхается в котле, уже нет. Пусть даже губы складываются в привычное и голос, уже как будто чужой, хрипло изрекает: «Я так люблю Зелуса».

Днем стараться быть подальше от помоста, изображая, что ты рвешься к нему, а ночью изгибаться в рвоте почти под самым помостом, потому что там теплее. Там самое страшное. Там счастливчики. Избранные. Те, на чьих спинах стоит помост. И они ползут, напрягая спины, обмораживая колени и ладони, стирая их в кровь, и та кровь, что льется сквозь доски, придает им сил и увеличивает их счастье. Что они кричат? Мы любим Зелуса! Так надо! Все не напрасно! Мы любим Зелуса!

Конечно, не напрасно. Помост движется. Когда на пять лиг в день, когда на две. Иногда движется и ночью. Те, кто не выдерживает, остаются раздавленными, мертвыми или полумертвыми обрывками живой плоти за помостом. Их подбирают и бросают в котлы. Получившееся варево вываливают в подставленные руки. Раздают, как раздают и счастье. Даром. Если будешь стараться приблизиться к помосту, то рискуешь. Тебя могут схватить за волосы или за шиворот и поднять наверх. Вон они – бродят вокруг шатра. Высокий и худой – Русатос, которого почему-то называют Сиатрисом. Черный, украшенный кровавым платком – Веп. Он никого не хватает. Он бесплотен. Но он ужаснее прочих. Когда он смотрит по сторонам, крики «Я люблю Зелуса!» становятся громче. Красавица, старая знакомая Бриты, Ярри – любимица толпы. Она убивает чаще других, но когда распахивает гарнаш, показывая тугое тело, то крики «Я люблю Зелуса!» начинают раскалывать Брите голову. И она выбирает того, кто кричит громче других и разрешает ему забраться на помост. И иногда даже позволяет ему что-то. Любить себя. Или любить Зелуса в себе. Отдаваться поганой черни на глазах у черни ради Зелуса. «Я люблю Зелуса!» в исступлении кричит толпа, а потом Ярри поднимается, отрезает счастливчику голову и бросает ее в обезумевшую от счастья толпу. Четвертый из мурсов – Балзарг. Но и его молодость – обман. Его зовут Мом. Он почти никого не убивает. Он смотрит. Он упивается. Он ждет. То огромное войско, что заполнило равнину до горизонта, привел он. И теперь ничто не должно помешать морю крови пролиться. Ему обещано. Он хочет полюбоваться. Их четверо. Они целыми днями ходят по окровавленному помосту. Испражняются и убивают на глазах у всех. В центре помоста шатер. Иногда из него появляются трое чудовищ.