— У древних иудеев было проще, как мне представляется. Сколько-то свидетелей, присяга на святыне — и готово. Там эта самозванка живо наложила бы лапу на…

— Секундочку, доктор, — ей было на что накладывать руку?

— При жизни — да. Джакомо, мой дед, назначил всем потомкам до третьего колена некоторое содержание. — Сумму Людвик называть не стал. — По достижении совершеннолетия Марсель сама распоряжалась бы деньгами. Но вы не думаете, инспектор, что ее двойник мог притязать на наследство? Это абсурд.

— Скорей юридический казус. Хотя закон на вашей стороне. В нем тьма лазеек, но воскресшие нигде не предусмотрены. Здесь что-то иное… Так вы всерьез намерены не подавать исковое заявление? Я бы советовал…

— Чтобы стать посмешищем? «Доктор Фальта требует от полиции поймать дочь, восставшую из мертвых, чтобы судиться с ней». Вот что сделают из моего горя судебные хроникеры. Нет, и еще раз нет. И довольно об этом, инспектор; я хотел бы остаться один.

Рихард Мондор был доволен своей проницательностью, но гордости не испытал — он служил закону не первый год и понемногу разучился ликовать от каждого успеха. Тем более что в этом последнем деле оставались существенные неясности — скажем, число задействованных людей. Не менее трех человек. А ведь доктор не производит впечатления богача; ради чего тогда затеяна столь хитрая интрига? То, что Людвик был внуком итальянского дельца, удачно нажившегося за две европейские войны, для Рихарда секретом не являлось, но у состояний есть свойство распыляться. Ротшильды, Рокфеллеры — где сейчас их миллионы? раздроблены, рассеяны по множеству наследников, растрачены. Четверо детей Джакомо, затем внуки, правнуки… И рисковать из-за двух не слишком больших долей — Людвика и Марсель? запугивать его воскресшей дочерью? — нелепо…

Он хочет сам справиться с проблемой — что ж, как ему будет угодно. Поймет, что не по силам — прибегнет к помощи полиции, да как бы не было поздно.

Мондор мельком оглянулся — Людвик вытянулся на больничной кровати, голова запрокинута, перебинтованные в локтях обнаженные руки — поверх одеяла, на лице остывает тень душевной муки. Человек с деньгами, но без счастья.

* * *

«Говорила я, сеньор Исакко, — Рамона, домоправительница Сакко Оливейра, качает седой головой, — что и у родителей сеньориты Лауры вас ждет отказ. Верьте моим словам, сеньор Исакко; это такая же истина, как то, что я баюкала вас вот на этих руках…»

«Да черт их разодрал бы! — вспыхивает красивый, элегантный Сакко. — Чтоб их наизнанку выворотило с их собачьим гонором! чтоб у них зенки полопались! Но почему,! Рамона?! что за блажь у этих столичных?! с чего им впадлу, что я с ними породниться собираюсь честь по чести?! Я что, не кабальеро, не полковник?! Или у меня денег мало?!. Да у меня людей больше, чем у них перхоти!»

Сакко на ходу пинает резной стул, взятый из Дворца дожей. Его апартамент в Пуэрто-Регада роскошен и безвкусен — зеркала, мебель, хрусталь, все из разных стилей и эпох. Вкус не покупается, он прививается за много поколений.

Не купишь и приставку «дон» к имени. Доном в Маноа называют очень солидного, а главное — женатого мужчину.

«Это суеверия, сеньор Исакко. Старые старухи нашептывают; ничего не поделаешь, так ведется испокон веков».

«Ну?! что ты знаешь?»

«Тут дело в вашем батюшке, упокой Бог его душу. Кончина его была не христианская…»

«Кто сказал?!»

«Все говорят. А Вальдесы и Эррера — благочестивые католики, нипочем не отдадут дочек за…»

«Не за отца же мертвого им выходить!»

«Земля ему пухом, — крестится Рамона. — Враки это, только люди верят…»

«Вываливай, старая».

«…что за батюшкой сам Рогатый приходил из преисподней, а прежде — страшного гонца прислал с письмом. И, мол, на вас перешло».

«Что?!»

«Проклятие», — не без робости отвечает Рамона. Сакко и вспыльчив, и на руку скор. Молодой еще, ретивый. Нет в нем солидности заматерелого полковника. Покойный дон Антонио сам никого не бил, все людям поручал.

«Старушечьи бредни», — рычит Сакко.

Однако, правда то, что Васта Алегре как громом с молнией была поражена — ни одной целой стены, ни одного тела, что можно положить в открытый гроб. Полковника опознали по зубным протезам, весь обуглился. Рука спеклась на ноже, воткнутом в живот.

И в день пожара на асьенде со счета в банке ушло $10 000 000 по собственному распоряжению отца. Так ушло, что концов не найти, — из Цюриха во Флориду, из Флориды в Касабланку, из Марокко в Антверпен, а бельгийский банк закрылся, и кассиры разбежались; всего неделю банк существовал, и состоял он из директора и трех сотрудников. Вот где дьявольщина-то! не общеевропейский рынок, а притон мошенников.

Плюс восстание индейцев; в сельву бросили солдат и полицейских — Сакко, тогда юнец, совсем потерял голову, когда ему было пресекать слухи и россказни! Хватился он с запозданием.

Беглых с Васта Алегре искали тщательно. Один в монастыре скрывался, постриг принял; другой два года прятался в полузатопленном погребе с жабами и слизняками, совсем с ума сошел; третий пил — как воду лил — и по ночам орал, все ему черт являлся. Где ласками, где пытками вызнал Сакко подробно о письме, о письмоносце, и о том, что умирающий отец кого-то ждал, готовился к приезду. Дальше — могила, ничего. Если отец думал откупиться от Рогатого десятью миллионами, то, значит, мало дал.

С индейцами Сакко расправляется куда жестче, чем правительственные рейнджеры. Окажись его последняя пассия, нежная Лаура Вальдес, на казни индейского лидера Хуана Тойя — и минуты бы не высидела, в обморок упала, а ведь процедура длилась три с лишним часа. Сакко наблюдал и подавал советы.

«У Тойя была дочь. Отец мне говорил, что изловил ее и посадил в подземный карцер с другими заложниками. Они там что, изжарились все?»

Сакко хочет услышать: «Да, сеньор», но слышит: «Нет, сеньор».

Замок на двери выломан, карцер пустой.

«А может, кости выгребла полиция?»

«Они бы описали их, сеньор Сакко. Уж детские-то черепа и косточки они бы отличили от собачьих. Но в документах ничего нет, ни слова, ни полслова. Нашли только труп внизу в коридоре, у лестницы, — это был взрослый мужчина с оружием».

И гильзы, россыпи гильз. На асьенде шла бешеная стрельба из множества стволов.

«Отстреливались от Рогатого? или, как в кино, от Хищника?»

«Крупный калибр, — замечает Родольфо, бывалый боец, подкинув в ладони гильзу. — Такие „газонокосилки“ стояли на вертолетах, забазированных на асьенде. Деревья режет, как пилой, а уж людей-то… Наши хлебнули там собственной кровушки полным ведром. Может, их с неба гвоздили?»

«А труп в подвале?»

Пропавший вертолет. Бронированный мощный джип без номеров. Полное истребление. Индейцы верят — Господь посетил асьенду своим гневом. Другие — что пришел Рогатый, и от этого у Сакко сложности со сватовством.