Мы уже шли в сторону леса, туда слева от главного здания вела едва заметная тропинка, по ней можно было кружить часа два. Приблизительно на два часа я и запланировала нашу прогулку.

– Надо сказать, что у нас с вами получается интересный литературный прием, – продолжал бредущий рядом Анатоль. – Я, автор, сам не знаю продолжения, не знаю развязки и пишу, не зная. И получается, что читатель тоже не будет знать. Может догадываться, предполагать, как и я, но знать не будет. Ну так что, когда продолжим? Мы, насколько я понимаю, подошли к кульминации.

– Расскажу-расскажу, – пообещала я снисходительно. – Кстати, хотела у вас спросить: вам писать не изнурительно? Потому что, если честно, вы выглядите выжатым как лимон, извините за простое сравнение. А ведь иногда вы полны огня, глаза светятся и наверняка женщины льнут. Женщины падки на мужскую энергетику.

– Писать тяжело, действительно тратишь много сил, – согласился Анатоль. – Есть такой известный пример про Генри Миллера.

– Про писателя? – переспросила я, потому что мне известны аж сразу три Генри Миллера.

– Ну да, про него. Вы же знаете, он по молодости был большим любителем сексуальных утех. Про утехи и писал. То есть писал как жил. Его связи хорошо известны, запротоколированы, в том числе и очевидцами. Так как среди женщин попадались и такие, которые сами неплохо писали.

– Кто неплохо писал? – подпустила я иронию. – Анаис Нин, что ли?

– Ну ладно, пусть плохо писали, какая разница, – увильнул от литературного спора Анатоль. – Так вот, его подружки утверждали, что Миллер становился полным импотентом, когда трудился над очередным романом.

– Прямо по Фрейду, – согласилась я. – Кажется, называется «сублимация сексуальной энергии».

– Ну да, и ее переход в творческую, – поддакнул Анатоль. Потом вздохнул: – Конечно, процесс тяжелый. Изнуряет.

– Главное, чтобы после того, как процесс завершен, творческая энергия смогла снова перейти в сексуальную, – назидательно заметила я. – А то как-то нехорошо может получиться.

Он взглянул на меня, убедился, что на моих губах присутствует, как и полагается, ироничная улыбка.

– Да перейдет, куда денется, – пообещал он.

Впрочем, что мне до его обещаний?

Мы поднимались по склону горы: я много раз гуляла здесь, склон был пологий, идти было легко. Слева дремучие деревья тянулись к вершине, заслоняя ее. А вот справа сквозь редкие сосны легко проникали солнечные блики, и играли, и отскакивали от придорожных лопухов, путались в иголках хвои, создавая причудливые переливы света и тени. Одним словом, было весьма красиво, просто тянуло встать к мольберту. Наверное, поэтому я и сказала:

– Жаль все-таки, что из меня художника не вышло. Я, знаете ли, училась когда-то много лет назад, но таланта не хватило. А в живописи без таланта совсем плохо. В других делах бывает, что и без таланта нормально, а вот в живописи – никак. Пришлось бросить. Стала критиковать живопись, писала, знаете, всевозможные статейки, анализы, разборы. Оказалось, это намного проще, да и талант особый незачем иметь.

Анатоль оживился. Он вообще немного посвежел – кому сосновый швейцарский воздух не пойдет на пользу?

– И какой стиль вы цените превыше других? Реализм, импрессионизм, сюрреализм, абстракционизм?.. Там ведь много разных стилей, не так ли?

– Так-так, – подтвердила я. – Видите ли, я давно придумала аналогию, объясняющую взаимодействие различных направлений в живописи.

Я помедлила: думала, он попросит рассказать, но он не попросил. Пришлось начать без приглашения.

– Предположим, поезд. Он только что отошел от станции, вы стоите у окна, смотрите на проплывающий пейзаж. Поезд катится так медленно, что вы можете разглядеть каждую деталь за окном – веточку на дереве, капельку дождя, подсыхающую на листочке, прожилки на самом листочке, морщины на лбу проходящего по улице мужика… – Я посмотрела на Анатоля – он молчал, казалось, не слышит меня, думает о чем-то своем. – Вот это и есть реализм, – укоротила я образное описание.

– Так, – согласился мой сосредоточенный напарник. Значит, все же слушал.

– Поезд набирает скорость. Едет быстро. За окном все начинает мелькать – деревья, телеграфные столбы, домики деревень, поле, рощица. Вы видите их, но разобрать детали уже не успеваете, все немного сливается: краски, формы – одни переходят в другие наплывами, всплесками. Остается ощущение, чувство, но детали уже не различимы.

– Это импрессионизм, насколько я понимаю, – закончил за меня проницательный мсье Тосс. Я кивнула, благодаря за внимание.

– Потом поезд несется с максимальной скоростью, очень быстро. Все замелькало перед глазами. Вы уже не различаете предметы, структуру, композицию. Вы отделяете лес от пшеничного поля только по очертаниям и по цвету. Зеленый сменился бледно-желтым, потом темно-желтым, сочным, переспелым – это, наверное, поле подсолнухов, потом на него наехало голубым – видимо, река или озеро. Потом красное, багровое – это заходит солнце… Перед нами – абстракция.

Я снова взглянула на Анатоля, вернее, на его плывущий слева профиль. Профиль по-прежнему был сосредоточен. Возможно, его заставила сосредоточиться моя незатейливая аналогия.

– Вот и выходит, что любой стиль живописи является, так или иначе, отражением нашего мира, только при различных условиях. В конце концов, живопись – это прежде всего форма и цвет, как и сам мир вокруг. Найти свои форму и цвет и есть задача художника, будь он реалист, авангардист, конструктивист, да кто угодно. Форма и цвет правят живописью, как звук музыкой, как слово литературой.

– Ну да, ну да, – кивнул мне в ответ профиль.

Через гору мы перевалили благополучно. Вернее, обогнули ее. После чего тропинка благополучно вывела нас в долину. Небольшая такая долина, скорее лужок, с одной стороны зажатый все той же горой, с другой – лесом.

Обычно тут я отдыхаю. Мне здесь нравится, особенно когда выходишь из-под сосен под открытое небо, особенно когда оно голубое и солнечное, как сегодня.

Предусмотрительные и трудолюбивые швейцарцы поставили рядом с тропинкой скамейку из тесаных стволов и поленьев. На этот оазис цивилизации, заботливо внедренный в самую сердцевину дикой швейцарской природы, нельзя было смотреть без умиления, как и невозможно было им не воспользоваться. И мы воспользовались, сели.

И тут, не говоря ни слова, мой литературный подельник нагло запускает руку в задний карман своих брюк и являет миру плоскую металлическую фляжечку, наверняка наполненную любимейшим скотчем. Я аж вздрогнула от удивления – оказалось, что мсье Тосс не менее швейцарцев предусмотрителен и тоже умеет заготовлять впрок. Ну надо же, кто мог ожидать такое от ветреного литератора.

Сначала он предложил мне, но я, конечно, наотрез отказалась. Тогда он с чистой совестью глотнул пару раз, завинтил пробочку и спрятал фляжку назад, где она и пребывала прежде, – в задний карман брюк. И видимо, эти глотки что-то сдвинули в его мозгах. В смысле, мозги от глотков пострадали. Так как минуты через две Анатоль предложил: