Тут дело вот в чем, Эмрот. Большой взрыв: белое, потом черное, потом ты снова просыпаешься. Проклятый призрак, которому и пойти-то некуда, и остаешься со своим пониманием и сожалением. И списком желаний длиннее, чем Худов…

– Хватит, Вал из «Мостожогов», – прервала Эмрот дрожащим голосом. – Я не дура. Я поняла твою игру. Но мои воспоминания не для тебя.

Вал пожал плечами:

– И не для тебя, как я понимаю. Отбросила их, чтобы вести войну против яггутов. Они были так злы, так опасны; вы сами стали своими первыми жертвами. Какая-то перевернутая месть, правда же? Как будто пошли и сделали за них их работу. А самое смешное в том, что они вовсе не были злы и опасны. Ну, разве что некоторые, но эти некоторые очень легко вызывали гнев своих соплеменников – часто задолго до появления ваших армий. Они могли прекрасно контролировать себя. Они спускали на вас ледники, а что вы могли противопоставить? Ох, вы сделали свои сердца еще холоднее, еще безжизненнее, чем любой ледник. Видит Худ, это просто смешно.

– Я развязанная, – прохрипела Эмрот. – Мои воспоминания со мной. Они меня и сломали.

– Сломали?

Снова пожатие плеч.

– Вал из «Мостожогов», в отличие от тебя я помню любовь.

Какое-то время шли молча. Сухой ветер трепал путников. Остатки наста на мху и лишайнике хрустели под ногами. Впереди на горизонте возник темно-серый хребет, угловатый, как крыши зданий. Небо было молочно-белым.

Вал махнул рукой на север:

– Ну что, Эмрот, это оно?

Полуразбитая голова поднялась:

– Омтоз Феллак.

– Правда? Но…

– Через него нужно перебраться.

– А. И что за ним?

Эмрот остановилась и поглядела на Вала высохшими, впавшими глазами.

– Я не уверена, – ответила она. – Теперь мне кажется, это может быть… дом.

Будь проклята, Эмрот. Ты только что сделала все еще хуже.

Храм стоял на невысоком холме, окруженный безжизненной землей. Его громадные циклопические стены казались вдавленными, вбитыми внутрь под ударами десяти тысяч каменных кулаков. Извилистые трещины пронизали темно-серый гранит от земли до массивной каменной перемычки, косо нависшей над тем, что было когда-то большим парадным входом. Обломки статуй торчали на пьедесталах по обе стороны от широкой лестницы с оббитыми ступенями.

Удинаас не понимал, где он. Просто еще один сон – по крайней мере, все начиналось как сон. И неизбежно соскальзывало в нечто худшее.

Он ждал дрожа; увечные разбитые ноги не шевелились – новый вариант темы несостоятельности. Убойный символ его многочисленных поражений. В последний раз, вспомнил он, он корчился на земле, без рук и ног, змеей с переломанным хребтом. Похоже, его подсознанию не хватает тонкости. Печально.

Если только, конечно, эти видения не насылает кто-то или что-то.

А теперь на каменистых склонах начали появляться трупы. Десятки, сотни.

Высокие, с кожей, бледной, как черепашьи яйца, с покрасневшими глазами на вытянутых, словно высеченных зубилом лицах; в длинных конечностях слишком много суставов – это придавало застывшим телам какую-то нереальную болезненность; впрочем, здесь не было ничего удивительного.

А теперь мутное движение во тьме под навесом. Появилась фигура. Не похожая на мертвеца. Нет, похожая на… человека.

Забрызганный кровью с головы до ног, человек качнулся вперед, остановился на верху лестницы и огляделся дикими раскрытыми глазами. Затем, запрокинув голову, он закричал в бесцветное небо.

Без слов. Чистая ярость.

Удинаас отпрянул, пытаясь уползти прочь.

И человек заметил его. Подняв руку, с которой капала кровь, он поманил Удинааса.

Тот, чувствуя железную хватку на горле, потянулся к человеку, к храму, к холодной насыпи трупов.

– Нет, – бормотал он, – не меня. Выбери другого. Не меня.

– Ты чувствуешь эту скорбь, смертный?

– Не по мне!

– Но она есть. Ты остался один. Все их смерти будут напрасны, забыты, бессмысленны?

Удинаас пытался уцепиться за землю, но камни размякали под его пальцами, песчаная почва поддавалась, и от ногтей оставались борозды.

– Найди другого! – Его крик пронесся эхом прямо через зияющий вход храма и гудел внутри – пойманный, украденный; это был уже голос не Удинааса, а самого храма – скорбный крик умирания, отчаянного вызова. Храм громко заявлял о своей жажде.

И что-то встряхнуло небеса. Невидимая молния, беззвучный гром – новое явление потрясло мир.

Весь храм зашатался, тучи пыли хлынули через щели между камнями. Сейчас все рухнет…

– Нет! – загремела фигура на верху лестницы, старясь удержать равновесие. – Этот мой! Мой Т’орруд Сегул! Посмотри на мертвых – их надо спасти, освободить, их надо…

И тут за спиной Удинааса раздался другой голос – высокий, далекий, голос самого неба:

– Нет, Странник. Эти мертвые – форкрул ассейлы. Они мертвы от твоей руки. Убить, чтобы спасти…

– Грозная ведьма, ты ничего не знаешь! Только их я могу спасти!

– Проклятие Старших богов – видишь кровь на своих руках? Это все сотворил ты. Все.

Громадная тень пронеслась над Удинаасом. Развернулась.

Взметнувшийся ветер поднял торчком спутанные волосы трупов, раскидал клочья одежды; потом внезапный удар, будто спускалась огромная тяжесть, и появился дракон – между Удинаасом и Странником, – длинные задние ноги вытянулись вниз, пронзая холодные тела, превращая их в груду переломанных костей, и громадное существо приземлилось на склон. Извилистая шея изогнулась, огромная голова придвинулась к Удинаасу и уставила на него глаза, горящие белым пламенем.

Голос зазвенел в черепе Удинааса.

– Ты знаешь меня?

Серебристые сполохи бежали рябью по золотой чешуе – от существа исходил небывалый жар; тела форкрул ассейлов чернели под ним, кожа морщилась, сползала. Жир таял, лопался в волдырях, сочился из суставов.

Удинаас кивнул:

– Менандор. Сестра Рассвет. Насильница.

Густой, мелодичный смех. Голова повернулась к Страннику.

– Этот мой, – сказала она. – Я застолбила его давным-давно.

– Столби что хочешь, Менандор. Прежде чем мы тут покончим, ты отдашь его мне. По собственной воле.

– В самом деле?

– Как… плату.

– За что?

– За новости о твоей сестре.

Она снова засмеялась:

– А ты думаешь, я их не знаю?

– Я предлагаю больше. – Бог поднял кровавые руки. – И могу сделать так, что они уйдут с твоего пути, Менандор. Надо просто… подтолкнуть.