— Папа, — сказала Оля, — я давно хочу познакомить тебя с автором. Но зачем ты сломал дверь?…

Она не договорила — Барский шагнул к дочери и влепил ей тяжелую, жесткую пощечину.

— Па!.. — задохнулась она от ужаса и изумления.

Но он ударил ее снова — еще сильней и жестче. Она упала. Он поднял ее рывком, как щенка за загривок, как подследственного в тюремной камере. И ударил опять. Он бил ее, не слыша ее крика, не видя ее лица, поднимая ее, когда она падала, бил ногами и кулаками, ненавидя себя за то, что бьет родную дочь, и еще сильней распаляясь оттого, что это она, она, сука, спровоцировала его на этот мордобой.

Уже не крича, молча, она на четвереньках уползла от его побоев в ванную и каким-то чудом успела изнутри закрыть дверь на щеколду.

— Открой, сука! Лучше открой! Я убью тебя за этого жида! Открой дверь, подстилка жидовская! Я убью вас обоих! Я его в Сибири сгною! На урановых рудниках! Открой дверь, блядина!

Она не открывала и не отзывалась. Перепуганные соседи сунулись в квартиру на крик и шум, но Барский, матерясь, выскочил к ним с пистолетом в руке: «Вон! Пошли вон!» — и, захлопнув дверь, быстро пошел на кухню в поисках какого-нибудь остужающего питья. Но в холодильнике была только початая бутылка вина, он отхлебнул прямо из горлышка и вдруг подумал, что сорок лет назад его отец точно так же избил другую юную женщину — его мать. От этой пронзительной, как сердечный спазм, мысли он задохнулся, откинулся затылком к стене и закрыл глаза. «Господи, что же ты делаешь со мной, — закричал он молча, — и что я делаю?»

Бешенство стало вытекать из него, как вода из проколотого сосуда. Бессилие и отчаяние заполняли его душу. «Нет, я не еврей, — подумал он мельком, — евреи не бьют своих детей…» Тут какой-то посторонний шум достиг его слуха. То был шум воды, включенной в ванной. Он вздохнул, вернулся к запертой двери ванной и постучал в нее:

— Оля, открой.

Она не отзывалась.

— Оля, открой, нам нужно поговорить.

Молчание, только шум упругой струи воды.

— Оля, что ты там делаешь? — спросил он и вдруг увидел воду у себя под ногами — розовую воду, вытекающую из-под двери ванной комнаты. — Оля!!!

Когда он вышиб плечом дверь, то увидел, что Оля лежит в переполненной ванне, одетая, с закрытыми глазами, с перерезанными венами на правой руке, а в левой руке еще держит лезвие для бритья. Розовая от ее крови вода стекала через край ванны.

— Оля!!! — заорал он в ужасе, сорвал с себя поясной ремень и стал перетягивать им ее правую руку…

На рассвете, в больнице, Оля открыла глаза, увидела сидевшего у ее постели отца и сказала тихо, с трудом шевеля серыми губами:

— Папа, если ты тронешь этого человека, я сделаю это все равно.

Он молчал.

— Ты меня слышал?

— Да, Оля, — произнес он принужденно.

— А теперь уйди… — попросила она. — Я хочу спать… Ты мне мешаешь…

Она закрыла глаза, и лицо ее сонно расслабилось. Она действительно была похожа на его мать — такой, какой он помнил ее в самых ранних воспоминаниях. Такой, какой она была в октябре 1941 года, когда, бросив абсолютно все и подхватив на руки только его, трехлетнего малыша, пешком бежала из Москвы, потому что немецкие войска стояли всего в пятнадцати километрах от города. Он плохо помнил этот побег, конечно, и не знал, что именно помнит он сам, а что придумал по маминым рассказам, потому что эти воспоминания жили в нем какими-то отрывочными, как во сне, картинками, больше похожими на раскрашенные диапозитивы. К тому же в них всплывала совершенно ирреальная Москва: толпы обезумевших людей грабят магазины и тащат в охапках банки сгущенки, какао, масло в брикетах… каких-то людей в зеленых сталинских френчах вытаскивают из черных «эмок», бьют, а «эмки» сталкивают в Москву-реку… с балконов и из окон летят на мостовые разорванные книги с тисненным на переплетах профилем бородатого дедушки Ленина, а прохожие смеются и топчут его ногами…

Только значительно позже, уже в Академии КГБ, Барский узнал, что 15 и 16 октября 1941 года Москва действительно была брошена разбежавшимися войсками и правительством, что все поезда, отправлявшиеся на восток, были в эти дни и вправду забиты только партийным и советским начальством и их семьями, что легендарный маршал Буденный, командовавший обороной Москвы, потерял свой штаб, а немецкий генерал Кейтель специальной директивой довел до сведения своих войск волю Берлина:

«Фюрер решил, что не следует принимать капитуляцию Москвы, даже если она будет предложена противоположной стороной. Надо считаться с тем, что в Москве и Ленинграде еще большую опасность, чем это было в Киеве, представят для войск взрывы замедленного действия… Ни один немецкий солдат поэтому не должен входить в эти города… города до захвата должны быть разрушены артиллерийским огнем и налетами авиации… Недопустимо употреблять немецких солдат для спасения русских городов от пожаров и кормить население в ущерб немецкой родине…»

Читая там, в академии, эти директивы, Барский всегда вспоминал свою мать, которая именно в этот день, 16 октября 1941 года, по обезумевшей от паники Москве несла на руках его, трехлетнего, с каким-то плюшевым медведем, которого он, конечно, не мог бросить…

А теперь его юная мама — бледная, с перебинтованной правой рукой и капельницей над плечом — лежала перед ним на больничной койке.

Он встал и вышел из палаты.

— Не беспокойтесь, она будет жить, — сказал ему в ординаторской дежурный врач.

— Никаких посетителей! — приказал Барский. — Вам ясно? Кроме меня — никого!

— Ясно, товарищ полковник.

Барский вышел из больницы и, переложив из кобуры под мышкой семизарядный «ПМ» в «бардачок» своей служебной «Волги», по дождливой рассветной Москве погнал машину в Бутырскую тюрьму.

В месяц нисан, когда все мужи, женщины и дети уходили из города и шли каждый к своему винограднику, и своему полю, и своей полевой работе, он покидал свой кирпичный замок на царском острове и отправлялся в четырехмесячный обход своего великого Хазарского царства. Его остров стоял посреди Большой реки Итиль при впадении ее в Каспийское море, и был этот остров просторен и зелен, с полями и виноградниками, и садами, и разными постройками для слуг, виночерпиев, евнухов и наложниц. А по обе стороны от острова лежала столица его царства, именуемая тоже Итиль. На западном берегу реки в ханском городе Ханбалык, в деревянных, глиняных и войлочных домах жили его придворные хазары, содержавшие его конное войско, и его постоянная наемная гвардия, число которой было четыре тысячи воинов из мусульман, алан, славян, русов и других народов. И в Ханбалыке же — городе знати, воинов и ученых — проживала его царица-мать со своими слугами и служанками, это был светский град: там были синагоги и дома собраний, школы и бани, церкви и жилые строения из белого необожженного кирпича и дерева. В этих домах было много дорогих армянских ковров, золотой византийской парчи, китайского шелка, вина, меда, вкусной еды, фруктов, молодых танцовщиц и слуг.