Она знала, что рано или поздно это случится. Ее возлюбленный гордился тем, что он никогда и нигде не работал руками, но он был создателем и директором самых неожиданных антреприз — от кочующих балаганов под названием «Мотоциклы по вертикальной стене» до «Анны Карениной» в исполнении лилипутов. А сейчас его мысли были заняты грандиозным проектом: вывезти из Одессы в Америку весь клан Брускиных — тридцать девять своих названых братьев и сестер, племянников и племянниц — и создать там, в США, новую семейную корпорацию под названием «Брускин и семья»! Он, Вениамин Брускин, ехал первым, чтобы все подготовить к приезду этого клана, которому он обязан жизнью и воспитанием. Потому что в 1942 году, когда в Харькове в бомбежке погибла вся его семья, а он сам, девятилетний, с сотрясением мозга оказался в госпитале, — майор медицинской службы Матвей Брускин выходил его, усыновил, дал ему свою фамилию и отправил проходящим поездом в тыл, к своей семье в Самарканд. Правда, до Самарканда Веня Брускин не доехал — на какой-то уральской железнодорожной станции кавалеристы, ехавшие на фронт, услышали, как он поет «Бьется в тесной печурке огонь», и сманили его в свой эшелон обещанием дать ему коня и настоящую саблю. На этом коне Веня Брускин попал в окружение, из которого он и еще десяток пеших кавалеристов чудом пробились в знаменитое партизанское соединение Медведева. Там Веня стал разведчиком — девятилетний пацан, он ходил по немецким тылам, изображая то пастуха, потерявшего козу, то нищего сироту с губной гармошкой. И только через год, зимой 1944 года, политкомиссар Первого Белорусского фронта, прилетевший к партизанам с Большой земли, моясь в партизанской бане, обратил внимание на то, что у их юного разведчика пипка обрезана.

Комиссар устроил разнос командиру партизанского отряда за то, что тот держит в отряде еврейского пацана: немцы могли по той же примете распознать в мальчишке иудея и под пыткой вызнать у него местоположение партизанского отряда. И, улетая на Большую землю, комиссар увез Веню с собой. Но на Большой земле они оба попали под бомбежку, а Веня опять оказался в госпитале — теперь уже с ожогом спины. После госпиталя он доехал-таки до Самарканда, до своих новых родственников. Здесь жена майора Брускина Ребекка Марковна подкормила его южными фруктами, одела, окружила домашним теплом и, когда Красная Армия освободила Украину, увезла со своими шестью детьми в Одессу, в тихий домик на Третьей линии Фонтана.

Но в крови у мальчика уже был партизанский дух, он сбежал из Одессы с ватагой беспризорников, кочевал по стране на крышах вагонов и — в компании таких же беспризорников — попался на воровстве мешка сахара с волжской баржи, за что получил шесть лет детской трудовой колонии, откуда почти без перерыва загремел уже во взрослый лагерь за драку на танцплощадке.

В возрасте 25 лет Вениамин Брускин вышел из лагеря с твердым намерением завязать с блатной жизнью, а единственным местом, где он мог найти крышу над головой, был тот маленький, но многолюдный дом на Третьей линии Фонтана в Одессе.

Как ни странно, его приняли там без единого слова попрека. Может быть — в память о майоре Брускине, который не вернулся с войны, а может, просто по доброте душевной Ребекки Марковны, которая одна подняла к тому времени на ноги шесть своих детей. Но без образования и все с тем же партизанско-авантюрным вирусом в крови Вениамин даже и после десяти лет лагерей не смог «ишачить» от восьми до пяти и ударился в искусство — стал сначала администратором цирка, потом придумал свой первый цирковой номер «полет из пушки на спину скачущей по арене лошади», потом — полет на мотоцикле, ну и так далее — до гонок на мотоциклах по вертикальной стене и театра лилипутов.

Однако в какие бы авантюры ни бросала Брускина его партизанская натура, он, бывший беспризорник, свято ценил свою приемную мать Ребекку Марковну. И когда она решила, что «вся Одесса едет, и нам пора», Брускина осенил гигантский план: вывезти в Америку всех Брускиных — не только Ребекку Марковну с ее детьми и внуками, а всю мишпуху.

Роман с Седой Ашидовой задержал осуществление этого плана на целый месяц, но больше Вениамин Брускин задерживаться в СССР не мог — тридцать девять взрослых родственников с детьми и всей остальной мишпухой дышали, как он говорил, ему в затылок.

— Когда ты хочешь ехать? — тихо спросила Седа, стоя с ним в Шереметьевском международном аэропорту и провожая взглядом «ТУ-134», увозящий в Улан-Батор труппу единственного в Европе театра лилипутов.

— У меня билет на семнадцатое августа, ты же знаешь, — сказал Брускин.

— Ты не хочешь взять меня с собой?

— Ты шутишь.

— Конечно, шучу. Где будем обедать? У меня или в «Арагви»?

На оставшиеся до его отлета пять дней Седа взяла отпуск и провела его со своим возлюбленным, не расставаясь с ним ни на минуту.

17 августа в 15.20 самолет «ТУ-134» советской авиакомпании «Аэрофлот» рейсом номер 228 увез «спасителя еврейского народа» Вениамина Брускина в эмиграцию.

А в 16.50 диспетчер «скорой помощи» больницы имени Склифософского получил по телефону срочный вызов по адресу Комсомольская площадь, № 1А.

— Опять эта Седа! — сказал диспетчер. — Давно она не чудила!

Он оказался прав даже больше, чем думал.

Прибыв на Комсомольскую площадь, дом № 1 А, и поднявшись на третий этаж в кабинет со взломанной матово-стеклянной дверью, врачи обнаружили там милицию, скорбную толпу сотрудников таможни и труп майора Седы Ашидовой. Хотя милиция задержала всех, кто оказался в тот час в таможне, одного взгляда на Седу было достаточно, чтобы понять, что это самоубийство.

Седа стреляла себе в грудь, в сердце, из именного пистолета системы «Макаров» и с выгравированной на нем личной подписью министра МВД СССР генерала Щелокова.

Выслушав рапорт полковника Барского о самоубийстве майора Седы Ашидовой, генерал Цвигун спросил:

— Вы назначили расследование?

— Милиция занимается этим делом. Но, честно говоря, что тут расследовать, товарищ генерал? — сказал полковник. — Евреям она мешала, евреи ее и убили!

Читая эти строки, Барский почувствовал чье-то присутствие у себя за спиной.

Он оглянулся. Оказалось, что Оля уже давно стояла там, наблюдая, как он увлекся чтением. Встретив его взгляд, она улыбнулась:

— Тебе нравится?

Он смотрел на нее не отвечая. Медленно, с трудом он осознавал, что его девочка, его Оля, которая совсем недавно была худым прыщавым подростком с утиной походкой, волосы всегда пучком, никакой косметики, молчаливая отшельница, пропадавшая в библиотеках над историческими книгами, — что эта самая Оля вовсе не девочка уже, а юная женщина во всей библейской красоте и полноте этого слова. Эта разительная перемена не бросалась в глаза с такой силой на черно-белых фотографиях в темноте фотолаборатории, но теперь она сквозила в каждом изгибе ее тела, она сочилась из каждой клетки ее персиковой кожи и сияла в ее серо-зеленых глазах. Наверно, так выглядела бы российская Ева сразу после грехопадения в райских садах, будь эти сады на территории России. И так выглядят юные женщины на картинах Боттичелли. И так выглядит его мать на черно-белых довоенных фотографиях. И так выглядели все те цветущие дивы, которых он допрашивал в Сибири по делу «любожида».