Жан Кальвин (1509–64) происходил из семьи очень религиозной внешне, однако по образу мыслей и действиям крайне антиклерикальной[602]. Его отец, талантливый и волевой человек, папский нотариус в Нуайонском соборе, секретарь епископа, синдик в духовном суде[603], в конце жизни провел судебный процесс с невероятной жестокостью, разорвал отношения с епископом и умер отлученным от Церкви[604]. Видимо, он был суровым человеком, который требовал и добивался беспрекословного послушания. Мы видим это, среди прочего, из того, что Жан, его второй сын, хоть и неохотно, но покорился, когда отец заставил его пойти учиться на юриста, хотя Кальвин-младший на тот момент был капелланом с тонзурой и стремился стать богословом[605]. Старший сын Шарль тоже часто конфликтовал с Церковью – он был священником, но отказывался служить мессы, богохульствовал по поводу таинств в алтаре[606], отказался от последнего причастия и был похоронен меж четырех столбов виселицы[607]. Мать, на редкость красивая и, как уверяют, благочестивая, воспитывала детей, как принято считать, в боязливой и несколько поверхностной набожности и заставляла их, если те куда-то с ней шли, на улице произносить молитвы[608]. Думерг полагает, что от нее Жану достался религиозный темперамент и даже «женская чувствительность»[609]. По словам Шуази, она бы, без сомнения, помогла сыну укрепить душевные силы и победить его природную стеснительность, если бы не умерла так рано[610]. В Париже Кальвин обучался в колледже Монтегю и проявил себя как высоко одаренный и добросовестный ученик. Для нас неважно, прозвали ли его товарищи «аккузативом» или нет. Не подлежит сомнению свидетельство Теодора Безы, швейцарского реформатора, сподвижника и преемника Жана Кальвина, согласно которому Кальвин уже «в нежном возрасте был на удивление религиозным и серьезным и строгим цензором, видевшим малейшие недостатки в своих товарищах».

То, что избранный им колледж через несколько лет посетил Игнатий Лойола, так и искушает называть Кальвина протестантским Лойолой, а Лойолу – католическим Кальвином. Но несмотря на некоторую схожесть обоих характеров, так можно легко привнести неправильную оценку в определение, призванное иметь чисто психологически понимаемый смысл, и потому это описание нужно отклонить. Учеба в Париже дала Кальвину превосходное гуманистическое образование, и другие реформаторы не смогли достичь таких вершин; впрочем, это не означает, будто он проникся духом гуманизма.

По сей день идут споры о том, когда произошло обращение, которое сам Кальвин называл внезапным. Рассматриваются 1527–28 и 1532–33 годы. Кузен Кальвина Оливетан, первый переводчик Священного Писания на французский[611], по сообщению Безы, дал первый толчок для отторжения католицизма[612], а Оливетан находился во Франции только до 1528 года. С другой стороны, первое печатное издание – комментарий к трактату Сенеки De Clementia, увидевший свет в 1532-м[613], – а также некоторые письма и произошедший только в мае 1534 года отказ от бенефициев свидетельствуют о том, что перелом во взглядах произошел около 1533 года[614]. Предшествующие годы рассматриваются как своего рода инкубационный период. Для нашей задачи точная датировка обращения несущественна.

Для Кальвина защита от страха совсем не так важна, как для Лютера, главный вопрос которого можно сформулировать следующим образом: «Как сделать так, чтобы Бог помиловал меня на Страшном Суде?» Только при внимательном рассмотрении становится понятно, что и у него страх составляет фундамент благочестия. Однако говорить о «психозе страха у Кальвина»[615] все же нельзя. Мы поговорим об этом позже. Имеющая силу для всех реформаторов, и не только для них, формула «Anthropocenosis – Theoplerosis» («в человеке нет добра – добр только Бог» [буквально: опустошение человека – наполнение Бога]) приобретает у него совершенно особенный смысл. Весь страх Божий превращается в борьбу за почитание и власть Бога среди людей. В чем смысл жизни? Это и есть главный вопрос[616]. Уже отсюда видно, что у женевского реформатора, в противоположность виттенбергскому, господствуют не чувства, а воля, направленная на действия. «О претворении в жизнь воли Божией, а не об удовлетворении наших желаний и не о развитии нашей личности идет речь в христианской религии» (Бруннер). Лютер исходил – в том числе и в учении о предопределении – из уверенности в спасении, Кальвин – из Божественного Абсолюта. Простое спасение души кажется ему слишком низким. Он пишет кардиналу Садолето: «Христианин должен взойти на более великую высоту, чем стремление к спасению собственной души и поиск средств для этого спасения»[617]. Его благочестие полностью направлено на Бога, и то же самое можно сказать о его представлениях об оправдании, которое Кальвин, как и остальные реформаторы, ставил в полную зависимость от благодати Божией, совершенно устраняя хоть какое-либо влияние на него любых человеческих заслуг. Более того, Кальвин ввел идею божественного почитания, которое, как он полагал, ослабеет, если хоть малая доля оправдания будет зависеть от человека[618]. Вера, дарованная людям без усилий с их стороны, принимает облик благоговения, неотделимого от любви[619] и проявляющего себя в ней[620]. Кроме того, вера предполагает послушание, и особенно покорное принятии религиозной истины, данной людям[621], и только потом доверие. «Совершенно точно в законе и пророках первое место занимает вера и все, что относится к истинному почитанию Бога, только затем следует любовь как нечто второстепенное»[622]. Оправдывающая сила веры происходит не из любви[623]. Кальвин больше исходит из того, чтобы внушать ненависть к порокам, а не любовь Христову[624].