— Мой пистолет — «кольт» сорок первого калибра, — сказал Лукас. Так оно на самом деле и было; единственное, чего он до сих пор не знал, — это калибра: добротное оружие, вполне исправное, в отличном состоянии и вместе с тем такое же старомодное, редкостное, единственное в своем роде, как золотая зубочистка; оно, наверно (можно не сомневаться), было гордостью Карозерса Маккаслина пятьдесят лет тому назад.

— Хорошо, — сказал он. — Ну и что же?

— Его застрелили не из «кольта» сорок первого калибра.

— А из чего же его застрелили?

Но на это Лукас не ответил, он стоял по свою сторону стальной двери, держась за прутья чуть сжатыми, недвижными руками и сам неподвижный, только грудь едва поднималась от дыхания. Он и не ждал от Лукаса ответа — он знал, что Лукас никогда на это не ответит и не добавит ни одного слова, не скажет ничего больше никому, ни одному белому, и он понимал, почему Лукас дожидался, чтобы сказать о пистолете ему, мальчишке, а не сказал этого ни дяде, ни шерифу, когда ведь им-то, собственно, и надлежало вскрыть могилу и осмотреть труп. Он удивлялся, что Лукас уже почти готов был рассказать это дяде, и он снова почувствовал и оценил это особенное дядино свойство, которое заставляло людей рассказывать ему то, чего они не рассказали бы никому другому, и даже побуждало рассказывать ему такие вещи, о которых говорить с белыми претит природе негра; и он вспомнил старика Ефраима и историю с кольцом мамы в то лето, теперь уже пять лет тому назад, — колечко дешевое, с поддельным камнем, но только их было два, совсем одинаковых; его мама со своей подружкой по комнате в колледже Суитбрайтер[68] в Виргинии купили их на свои сбережения из карманных денег, обменялись, как это водится среди девчонок, и поклялись носить до гроба; подруга мамина теперь жила в Калифорнии, и уже дочка ее училась в том самом колледже, и с его мамой они не виделись годами и, возможно, больше и не увидятся, и все-таки его мама берегла это кольцо, и вдруг как-то раз оно пропало; он помнит, как он тогда, проснувшись ночью и видя свет внизу, догадывался, что она все еще ищет свое кольцо; и все это время старик Ефраим посиживал в своем самодельном кресле-качалке на крыльце Парали; и вот как-то раз Ефраим сказал ему, что за полдоллара он найдет кольцо, и он дал Ефраиму полдоллара, а сам в тот же день уехал на неделю в бойскаутский лагерь, а когда вернулся, то увидел, как мама в кухне вместе с Парали вытряхивают на застланный газетами стол кукурузную муку из большой глиняной крынки и ворошат ее вилками; тут он первый раз за эту неделю вспомнил о кольце и побежал к домику Парали, где на крыльце сидел в качалке старик Ефраим, и Ефраим сказал ему: «Оно под свиной кормушкой на ферме твоего батюшки», — и Ефраиму даже не понадобилось и говорить ему, как он это узнал, потому что он к тому времени сам догадался — миссис Даунс, старая белая женщина, которая жила совсем одна в маленькой грязной хибарке величиной с будку, откуда шла вонь, как из лисьей норы, хибарка стояла на самом краю города, в негритянском поселке, и туда непрестанно один за другим целыми днями и, наверно, и большую часть ночи ходили негры; она (это уж не от Парали, которая всегда отмахивалась, будто она не знает или ей некогда и де до того, а от Алека) не только гадала и лечила от дурного глаза, но и находила пропавшие вещи; ей-то и пошли полдоллара, и он сразу же так безоговорочно поверил, что кольцо найдено, что не стал даже ни о чем и расспрашивать, и только какие-то второстепенные, связанные с этим обстоятельства задели его любопытство, и он сказал Ефраиму: «Ведь ты уже всю эту неделю знал, где оно, что же ты им не сказал ничего?» А Ефраим поглядел на него и, покачиваясь неторопливо, безостановочно в своей качалке, пососал свою остывшую, забитую пеплом трубку, из которой всякий раз, как он откидывался назад, вырывался звук вроде как из маленького задохнувшегося поршня: «Я бы мог сказать твоей ма. Но надо было, чтобы ей кто-нибудь помог. Вот потому я тебя и дожидался. Дети и женщины — у них головы не так забиты делами. Они могут слушать. А мужчины, вот такие пожилые, как твой батюшка или дядя, они не могут слушать, им некогда, у них дел по горло. Вот ты это запомни, может, когда пригодится. Если тебе когда-нибудь понадобится сделать что-то такое, что не всякому объяснить можно, ты не трать времени, не суйся к мужчинам, поди к женщинам либо к детям, они тебя выручат». И он вспомнил, как рассердился или, вернее, возмутился папа, как он сначала чуть ли не с яростью отрицал возможность таких вещей, а потом вдруг бросился защищать моральные устои, которые будто бы надо спасать от этой угрозы. И даже дядя, который до сих пор был способен не меньше, чем он сам, поверить вещам, которые другим взрослым внушали сомнения только потому, что противоречили здравому смыслу, — когда уже мать спокойно и упрямо собралась ехать на ферму, на которой она не была больше года, да и отец не заглядывал туда уже несколько месяцев, задолго до пропажи кольца, — даже дядя отказался везти ее туда на машине, так что отец нанял кого-то из гаража, и этот человек поехал с ней на ферму, и с помощью надсмотрщика они сдвинули корыто для корма свиней и нашли под ним ее кольцо. Только теперь ведь это было не какое-то ничтожное кольцо, которым тому назад двадцать лет обменялись две девчонки, а смерть — позорная, насильственная смерть, которая грозит человеку не потому, что он убийца, а потому, что у него черная кожа. И тем не менее это было все, что Лукас счел возможным сказать ему, и он знал, что это все, и в каком-то неистовом исступлении подумал: Поверить? Поверить чему? — потому что Лукас даже и не просил его чему-то верить, он даже не просил его ни о каком одолжении, не умолял его, не взывал к его человечности, он даже предлагал заплатить ему, если это будет не слишком много, за то, что он отправится один, за семнадцать миль, в темень (нет, за девять, он вспомнил, по крайней мере, что хоть это-то он слышал), рискуя быть пойманным за раскапыванием могилы