себя; тут дядя наклонился, достал его башмак с койки и бросил на пол рядом с другим. Но Лукас не стал их надевать. Потом махнул рукой, как бы отметая прочь всех Гаури, толпу, месть, костер, который ему готовят, и все остальное.

— Об этом я начну беспокоиться, когда они здесь появятся, — сказал он. — Я о законе спрашиваю. Ведь вы наш присяжный адвокат?

— А-а! — сказал дядя. — Так это районный прокурор, он пошлет тебя на виселицу или упрячет в Парчмен[66], а не я.

Лукас все продолжал мигать — не часто, но непрерывно. Он следил за ним. И вдруг он заметил, что Лукас вовсе и не смотрит на дядю, и, по-видимому, уже секунды две-три.

— Понятно, — сказал Лукас. — Значит, вы можете взять на себя мое дело.

— Твое дело? Защищать тебя на суде?

— Я вам заплачу, — сказал Лукас. — Насчет этого можете не беспокоиться.

— Я не берусь защищать убийц, которые стреляют человеку в спину, — сказал дядя.

И опять Лукас тем же отметающим жестом махнул темной узловатой рукой.

— Не про суд речь. Мы еще до него не дошли. — И тут он увидел, что Лукас глядит на дядю, опустив голову, глядит на него снизу вверх из-под седых, нависших, косматых бровей пронзительным, пристальным, себе на уме взглядом. Затем Лукас сказал: — Я хочу нанять кого-нибудь… — И остановился. И он, глядя на него, вспомнил одну старушку, теперь уже покойницу, старую деву, их соседку, которая носила крашеный парик и всегда держала наготове в кладовой целое блюдо домашних булочек для всех ребятишек с улицы, и вот как-то летом (ему было лет семь-восемь, не больше) она научила их всех играть в пятьсот; в жаркие летние дни с утра они сидели за карточным столом на занавешенной стороне ее веранды, и она, послюнив пальцы, вынимала одну карту из тех, что были у нее на руках, и, положив ее на стол, конечно, отнимала руку, но не убирала совсем, а держала рядом с картой на столе, пока тот, кто ходил следующим, не выдавал каким-нибудь движением, или жестом, или торжествующим возгласом, или просто усиленным сопением, что вот он сейчас побьет эту карту и обыграет ее, тогда она быстро говорила: «Постой, я не ту карту взяла», — и тут же хватала свою карту со стола и ходила другой. Это было точь-в-точь то, что сейчас сделал Лукас. Он и до этого сидел спокойно, но сейчас он был совершенно неподвижен. Он как будто даже не дышал.

— Нанять кого-нибудь? — сказал дядя. — У тебя есть адвокат. Я взял на себя твое дело еще до того, как пришел сюда. Я тебе скажу, как вести себя, когда ты мне расскажешь, что произошло.

— Нет, — сказал Лукас. — Я хочу кого-нибудь нанять. И не обязательно, чтоб был адвокат.

Теперь уж дядя уставился в недоумении на Лукаса: — А что он должен делать?

Он следил за ними обоими. Теперь это уже была не детская игра без ставок в пятьсот, это было больше похоже на партию в покер, которую он видел когда-то.

— Возьметесь вы или нет сделать то, что мне надо? — сказал Лукас.

— Итак, ты не хочешь сказать мне, что надо сделать, пока я не соглашусь? — сказал дядя. — Хорошо, тогда я скажу тебе, что ты должен сделать. Так что же все-таки произошло вчера?

— Значит, вы не беретесь за то, что я предлагаю? — сказал Лукас. — Вы не сказали ни да, ни нет.

— Нет, — отрезал дядя чересчур громко и резко и тут же, спохватившись, продолжал, не сразу понизив голос до какого-то яростно-внушительного спокойствия: — Потому что ты не можешь никому ничего предлагать. Ты в тюрьме и можешь только Бога молить, чтобы эти проклятые Гаури не выволокли тебя отсюда и не повесили на первом фонарном столбе. Почему они тебя дали в город увезти, этого я до сих пор понять не могу.

— Что сейчас об этом беспокоиться, — сказал Лукас. — Мне бы надо…

— Что беспокоиться? — сказал дядя. — Ты скажи Гаури, что им беспокоиться, когда они сегодня ворвутся сюда. Четвертому участку скажи, чтобы они не беспокоились. — Он осекся, с явным усилием опять понизил голос до того же яростно-терпеливого спокойствия, глубоко потянул воздух и тут же выдохнул. — Ну. Рассказывай все как есть, что произошло вчера.

Секунду-другую Лукас не отвечал; сидя на койке, руки на коленях, упрямый, невозмутимый, он уже не смотрел на дядю и, чуть шевеля губами, как будто пробовал что-то.

— Их было двое, — сказал он, — компаньоны по лесопилке. Ну, лес они покупали, который на лесопилке пилили.

— Кто это они? — спросил дядя.

— Винсон Гаури — один из них.

Дядя долго не сводил с Лукаса пристального взгляда. Но теперь голос у него был совсем спокойный.

— Лукас, — сказал он, — тебе когда-нибудь приходило в голову, что, если бы ты, обращаясь к белым, говорил «мистер» и так бы и относился к ним, ты сейчас, наверно, не сидел бы здесь?

— Оно, видно, мне сейчас самое время начать, — сказал Лукас. — Вот как они меня выволокут отсюда да разведут подо мной костер, я и буду им говорить «мистер, мистер».

— Ничего с тобой никто не сделает до тех пор, пока ты не предстанешь перед судом, — сказал дядя. — Что, ты не знаешь, даже Четвертый участок не очень-то позволяет себе вольничать с мистером Хэмптоном, и уж во всяком случае не здесь, в городе.

— Шериф Хэмптон сейчас спит у себя в постели дома.

— Но здесь внизу сидит мистер Уилл Легейт с ружьем.

— Не знаю я никакого Уилла Легейта.

— Охотника на оленей? Того, который из своей старой винтовки попадает в зайца на бегу?

— Ха, — усмехнулся Лукас. — Гаури — это вам не олени. Может, гиены или пантеры, но уж никак не олени.

— Хорошо, — сказал дядя. — Тогда я останусь здесь, чтобы тебе было спокойней. Ну, говори дальше. Винсон Гаури с каким-то другим человеком покупали вместе лес. Кто этот другой?

— Пока что известно только про Винсона Гаури.

— Известно только, что он был убит среди бела дня выстрелом в спину, — сказал дядя. — Что ж, есть и такой способ сделать человека известным. Хорошо. Кто же был другой?

Лукас не отвечал. Он не двигался, возможно, он даже и не слышал, сидел невнимательный, спокойный, в сущности, даже и не выжидал, просто сидел под пристальным взглядом дяди. Тогда дядя сказал:

— Так. Что же они делали с этим лесом?

— Складывали тут же на дворе, до того как не распилят, чтобы потом все разом продать. Только тот, другой, вывозил лес по ночам — приедет на грузовичке уже