Каждый год 9 мая, прокашлявшись с утречка, я набираю номер телефона, который набираю всегда и всюду из разных стран, в разное время суток, и, дождавшись папиного голоса, гаркаю:

– Товарищ лейтенант запаса!!! Разрешите доложить!!! Взвод построен и ждет приказа!!!

Или еще какую-нибудь белиберду. Тут неважно – что. Главное, чтобы голос был бравый, ну и вообще. После чего мы переходим уже на мирные темы: как давление, капал ли с утра в глаза капли, что сказал ортопед… и так далее. Папе – 85. Опустив трубку, я закрываю глаза и молюсь про себя нестандартными словами. «Господи, – прошу я, – только бы и на следующий год – так же. И на следующий год!»

Первой нашей иерусалимской весной в День Победы я забежала утром в соседнюю лавку к Шимону – поправить опустошенный накануне визитом друзей холодильник. И застала яркую в своем роде сценку. У прилавка стоял наш сосед Самуил Маркович при всех орденах и медалях, а Шимон, хозяин лавки, могучий марокканский бык лет шестидесяти, тыча пальцем тому в иконостас на груди, улыбаясь, интересовался:

– А это что? Что за побрякушки?

Самуил Маркович, ни бельмеса в иврите не смыслящий, с потным багровым лицом, кричал, близкий к инфаркту:

– Не знаешь?! Не понимаешь?! Я воевал! Я до Праги дошел! Я тебя спас от фашизма, козел!!! Лично я, понял?!

Словом, я вовремя ворвалась в сцену.

– Ша, Самуил Маркович, – сказала я, – успокойтесь!

И в две минуты изложила Шимону основные вехи нашей главной войны. Самуил Маркович рядом вращал белками, отдувался, топал сандалиями, звенел орденами и вставлял реплики по-русски.

– Он одну войну воевал? – уточнил Шимон и пожал плечами: – А я четыре войны воевал, да каждый год, до своих сорока шести, в резервистах по три месяца. И никаких цацок на себя не вешаю…

Это правда: в Армии обороны Израиля очень мало боевых наград и награждают ими за исключительную доблесть, за выдающийся подвиг. Например, такого высокого звания удостоен был Авигдор Кахалани, который во время Войны Судного дня (1973 год) один в своем танке сдерживал много часов танковую колонну сирийцев; был ранен, горел, но остался жив.

В каждой армии своя боевая этика. Например, израильтяне никогда не бросают на поле боя не только раненых, но и убитых. А если все-таки они достаются врагу, всеми силами и способами стараются – даже много лет спустя – вернуть домой прах погибших. Это известно всюду, этим пользуются лидеры арабских стран и главари террористических банд вроде ХАМАСа, выменивая десятки, а то и сотни живых своих террористов на тела давно убитых израильских солдат.

Память о павших здесь – особая статья.

Словом, довольно долго израильтяне не могли «въехать в тему»: что, собственно, хотят эти странные, увешанные погремушками старички и старушки? Что так страстно доказывают, о чем хотят ежегодно напомнить всему обществу? Потребовалось несколько лет колоссальной работы журналистов, общественных и политических деятелей, чтобы наши ветераны обрели свой общественный статус, а инвалиды войны – очень приличную пенсию. Добились-таки, вояки, – День Победы внесен ныне в реестр государственных праздников Израиля.

Что означает и ежегодный парад, само собой, как же без него! И в каждом крупном городе 9 мая собираются в колонны наши уцелевшие старики и идут, блестя на солнце орденами и медалями, а вдоль дороги с обеих сторон ползут машины «амбуланса»: мало ли что – климат жаркий, народ хоть и бравый, а все ж не молоденький и шаг уже не так печатает, как шестьдесят лет назад.

Однажды мы с приятелем угодили в такой вот парад. Молча глядели, как идут колонны наших родителей – седые, лысые, со свежей завивкой-покраской на слабых прическах, – идут, улыбаются новенькими зубами, идут, чуть не все уже подправленные израильскими хирургами…

– А наши-то, наши! – заметил мой приятель, провожая взглядом идущих. – Ай, молодцы!

А кто – наши, если задуматься, и кто – молодцы? На мой взгляд, это пестрое, проблемное, скандальное, обремененное экономическими тяготами и постоянным военным противостоянием, измученное потерями близких, вечно принимающее новых голодранцев и вечно придумывающее им презрительные клички, и все-таки самое гибкое и самое толерантное в мире население этой непростой страны, – вот они молодцы! Санитары в «амбулансе» – молодцы; вертолетчик, крутящий в небе с утра круги над этим уходящим парадом стариков, отстоявших когда-то совсем другую страну, – вот он тоже молодец.

Ну и вообще.

В день 9 мая, День Победы, день нешуточной все же Победы, я наберу знакомый номер и, услышав голос отца, гаркну:

– Артиллерия!!! Орудия к бою!!! – или еще какую-нибудь чепуху.

А потом буду молча просить, чтоб и на следующий год – тоже.

Чтобы – и на следующий год…

– Многие люди в нашем возрасте – даже самые жизнелюбы – так или иначе начинают прощание с жизнью. Как это происходит у Вас?

– Дело отнюдь не в возрасте. Да и не такой уж у меня возраст преклонный, извините, конечно. Дело ведь в ощущении собственных душевных границ, своих связей с этим миром. Я с детства всегда очень остро их чувствовала, чувствовала свою отдельность, единственность и неповторимость жизни, и – странно, но это правда – когда бывала очень счастлива, старалась запомнить и этот миг, и ощущения, которые он принес. Просто приказывала себе: запомнить!

Помню один такой вечер. Мне лет восемь, сестре – три года. В Ташкенте выпал снег – густой, настоящий, медленными хлопьями валит, валит. Мама посадила нас обеих на санки и повезла. И вот, помню, я сижу, вытянув ноги, обхватив обеими руками маленькую сестру. Подбородок щекочет ворс ее меховой круглой шапки. Мама бежит в гору, смеется, оборачивается… Снег валит, валит… И я вдруг говорю себе: запомнить это навсегда – мама румяная, молодая, смеется, тащит санки, изо рта – облачко пара… Так и запомнила.

И много у меня в «альбоме памяти» таких снимков, сделанных моим внимательным воображением в самых разных возрастах. Что это, если не прощание с жизнью сызмальства?

– Джозеф Конрад писал: «Если человек не верит в удачу, у него небогатый жизненный опыт…» Вы солидарны с этим высказыванием?

– Подписываюсь обеими руками, так как мой личный литературный забег – история легкокрылых удач. И вообще, что бы ни свершалось в моей жизни – скажи мне, кудесник, любимец богов, – в конце концов ощущалось мною как необыкновенная удача.

– Ваша на сегодня самая большая неудача в жизни?

– Вопрос, что называется, не легитимный. Для писателя самая большая неудача часто оборачивается в творчестве самой большой удачей. Живем на топливе собственных судеб. Если же вы имеете в виду творческую неудачу – то это опять же не мое дело судить. Неудачей может быть твоя личная неожиданная кончина в разгар работы над Самой Главной Книгой. И она же может стать большой удачей, если в этой Книге уже поставлена точка и больше тебе нечего людям сказать. Короче, хотелось бы и копыта откинуть как-то удачно. Но это уж как заслужится…