нас теперь люди второго сорта?» Он моментально отреагировал: «У вас, Владимир Николаевич, мания величия. Мы – экспериментаторы – люди не второго, а третьего, если не четвертого сорта!» Тогда это было только начало «опускания» науки. Сейчас в старейшем онкологическом институте страны (недавно отметили 85-летие со дня основания) зарплата старшего научного сотрудника – кандидата наук не превышает зарплату санитарки в клинике Института. И это с надбавками за вредность и научную степень! Большинство научных сотрудников клинических подразделений Института оформлены на полставки на врачебные должности, чтобы получать более-менее приличную зарплату. В то же время зарплата необыкновенно расплодившихся сотрудников бухгалтерии и вспомогательных отделов, занимающихся закупками и обслуживанием, превышает в два-три раза зарплату клиницистов… По сообщениям прессы, в нынешних университетах диапазон зарплат от 850 тысяч рублей в месяц у ректора до 18 тысяч рублей – у доцента, что неизбежно порождает коррупцию. Неудивительно, что в аспирантуру и вообще в теоретическую и экспериментальную науку молодежь не идет.

В 60–70-х годах прошлого века, когда студентом я пришел в Институт онкологии, он, безусловно, представлялся мне храмом науки. В нём работали выдающиеся клиницисты – академик АМН СССР А. И. Серебров, члены-корреспонденты АМН СССР А. И. Раков, С. А. Холдин, Р. И. Вагнер, профессора Р. А. Мельников, Ю. В. Петров, Я. В. Бохман, И. Д. Нечаева, Л. Ю. Дымарский, В. И. Столяров, М. Л. Гершанович, И. А. Фрид. В экспериментальном секторе Института блистали Н. В. Лазарев, П. П. Дикун, В. М. Дильман, Г. Б. Плисс, С. Ф. Серов, В. А. Филов, членкор, затем академик АМН СССР Н. П. Напалков. Немного не застал я основателя и первого директора Института члена-корреспондента АН СССР и академика АМН СССР Н. Н. Петрова, академиков АМН СССР М. Ф. Глазунова, Н. Г. Хлопина, приглашенных при организации Онкологического центра в Москву академиков АМН СССР Л. Ф. Ларионова и Л. М. Шабада. Позднее пришли И. Ф. Сейц, сменивший его на посту руководителя отдела молекулярной онкологии К. П. Хансон, уже во время работы в нашем Институте избранный в РАМН. Это были ведущие специалисты страны, хорошо известные за рубежом. Портреты ушедших учителей смотрят со стен большого конференц-зала на нас, как бы вопрошая: «Что вы, нынешние, сделали для Института и науки?»

В те годы, которые впоследствии почему-то окрестили годами застоя, в экспериментальном секторе Института работали более двухсот человек. Институт оснащался самым современным оборудованием. Так, в нашей лаборатории появились автоматы для гистологической проводки и заливки тканей, самые лучшие на то время санные микротомы и замораживающий микротом фирмы «Райхерт», микроскопы этой же фирмы и фирмы «Лейтц» с фотонасадками для макро– и микрофотосъёмки, коллекторы фракций «Бекман», центрифуги и так далее. Виварий был до предела заполнен тысячами лабораторных крыс и мышей, в опытах использовались собаки, кролики, хомячки, морские свинки, куры, даже бараны. В лаборатории вирусологии установили новейший японский электронный микроскоп. В лаборатории эндокринологии был оборудован самый лучший в городе радиоизотопный блок для радиоиммунологического определения гормонов, на самом современном уровне была оснащена лаборатория биохимии. Но за последние тридцать лет я не помню случая, чтобы мы могли бы «без боя» приобрести какой-либо нужный прибор или даже простые клетки для животных. Сегодня, чтобы купить десять мышиных клеток, нужно подготовить листов пятьдесят разных документов, объявить тендер, то есть конкурс фирм-поставщиков, при этом в самом оптимальном случае клетки поступят через полгода. По какой-то идиотской (иначе не назовёшь) инструкции Институт не может закупить для науки лабораторных мышей и крыс более чем на 100 тысяч рублей в квартал, что едва хватает на триста-четыреста голов. Как отмечали в своих недавних предвыборных программах и выступлениях академики Ж. И. Алферов и В. Е. Фортов, бюрократизм, волокита, бумаготворчество и безответственность, мелочная опека и диктат малоквалифицированного чиновника превратились в проблему национального масштаба. Ну, скажите, кому нужны ежеквартальные отчеты всех вузов и НИИ с обязательным приложением оттисков опубликованных в течение квартала статей? Кто-нибудь в Минобрнауки читает эти отчеты и статьи? В Минздраве Департамент инновационной политики и науки до недавнего времени возглавлял молодой человек, окончивший Московский энергетический (!) институт. Наверное, он неплохой менеджер, но способен ли он, не имеющий ни медицинского, ни биологического образования, оценить результаты секвенирования генов или нового метода лечения рака, перспективы вновь синтезированного фуллерена или рапалога? В новой структуре Минздрава уже нет Департамента науки, но появился новый, с загадочным для медиков названием «Департамент научного проектирования». Вот и требуют каждые три месяца с нас сведения о числе опубликованных статей, импакт-факторы, индексы цитирования и Хирша, складывают, делят на число сотрудников и квадратные метры площади лабораторий и аудиторий – и думают, что управляют наукой…

У меня скопилась целая коллекция писем из Минздрава с просьбами в кратчайшие сроки дать заключение по предложениям неимоверно расплодившихся изобретателей универсальных средств от рака, очередных эликсиров молодости и верных методов обретения бессмертия. Если бы чиновники Минздрава хоть немного смыслили в медицине или биологии, то не загружали бы специалистов этим бредом, поскольку уже при беглом взгляде на эти писания становится ясно, что самое подходящее для них место – в корзине для мусора. В этой же папке лежит письмо на моё имя, подписанное вышеупомянутым руководителем минздравовской науки, с просьбой – ни много ни мало – «представить программу по развитию геронтологии и гериатрии в Российской Федерации». И это при том, что подготовленная Геронтологическим обществом программа, визированная им же за пару лет до этого, ушла в аппарат Председателя Правительства и Администрацию Президента и лежит без движения. Забыли о ней, что ли?

Когда меня в 1987 году избрали руководителем лаборатории, в ней по штатному расписанию числились 27 человек. Примерно столько же сотрудников насчитывали лаборатории химических канцерогенных агентов, биофизики, эндокринологии, фармакологии и токсикологии, патоморфологии, биохимии. Работа кипела до глубокого вечера. Обычным делом было возвращаться из Песочного на электричке в 22.20. Все эти годы Минздрав последовательно проводил политику сокращения численности научных сотрудников в экспериментальном секторе. В 2000 году в Институте были созданы отделы. В отдел патоморфологии входили лаборатории патологической анатомии с прозектурой и цитологии, в отделе биологии опухолевого роста были лаборатория молекулярной онкологии с группой цитогенетики и лаборатории онкоэндокринологии и онкоиммунологии. Отдел фармакологии и токсикологии состоял из лаборатории онкофармакологии, генетической токсикологии, предклинических испытаний и органического синтеза. Наконец, в отдел канцерогенеза и онкогеронтологии входили лаборатория канцерогенеза и старения, онкоэкологии, химических канцерогенных агентов и виварий. За десять последующих лет Институт лишился лабораторий онкоиммунологии, органического синтеза, генетической токсикологии, химических канцерогенных агентов. К середине 2013 года в экспериментальном секторе осталось три отдела, включавшие шесть лабораторий. В моем отделе теперь только лаборатория канцерогенеза и старения, в которую влились уцелевшие сотрудники лабораторий онкоэкологии, канцерогенных агентов и онкоиммунологии, а также лаборатория химиопрофилактики рака и онкофармакологии. Разрушены целые научные школы и прекращены исследования по многим успешно развивающимся научным направлениям. Всего в моей родной лаборатории сейчас около двадцати пяти человек, из