Две синицы клюют крошки, которые я рассыпала на подоконнике; они чирикают стаккато – очень красиво. В своих письмах Киз вспоминал, как сидел в тюрьме Флит. Его камера была настолько мала, что он не мог стоять, выпрямившись во весь рост. Он уверял, что только мысли обо мне помогли ему не свести счеты с жизнью. Кроме того, он рассказывал о своем освобождении и о том, как радостно было воссоединиться с детьми. «Только тебя, моя дражайшая женушка, по-прежнему недостает в моей жизни. Но скоро, я уверен, мы с тобой снова будем вместе. Смотри, какое почетное место мне отвели. Разве это не знак, любовь моя?»

Читать слова мне не нужно; я выучила его письмо наизусть. Правда, я не питаю особых надежд. Слова, которые я бросила Елизавете, когда меня уводили, преследуют меня до сих пор. Она-то ничего не забыла, хотя с того дня прошло уже шесть лет. Елизавета не забывает оскорблений.

Правда, у меня нельзя отнять те две счастливые недели, что я провела с мужем. Я вспоминаю их, вспоминаю его прикосновения, как я преображалась в его объятиях. Я окунаю перо в чернильницу, радуясь его скрипу по бумаге. Я привожу цитату из Демосфена: «Ничто не легче самообмана; ибо каждый считает правдой желаемое». Античные авторы стали для меня большим утешением в те времена, когда мне кажется, что Господь меня оставил. Особенно Демосфен – кто не согласится с ним, когда он говорит: «То, что служит к выгоде всех, пусть торжествует»?

Целые дни я провожу за книгами – у меня много времени для чтения. Я наблюдаю за птицами, а раз в день выхожу на прогулку в огороженный со всех сторон садик. Из-за стен слышится шум большого города. В целом мне живется не так плохо, и иногда я напоминаю себе монахиню из прежних дней, которая сама решила удалиться от мира, чтобы служить чему-то большему, чем она сама.

Я не торжествую над Грешемами. Энн Грешем не слишком мила и неохотно исполняет роль моей тюремщицы, не потому, что она добра, но потому, что мое присутствие доставляет ей неудобство. Иногда я слышу, как она спорит из-за меня с мужем. Вижу, что Энн Грешем откровенно испытывает ко мне неприязнь. Я хорошо ее понимаю. В ней я замечаю ту же неприязнь, что испытывала ко мне Фрэнсис Мотес, а еще раньше – Магдален Дакр. Всегда найдутся те, кто считает меня отклонением от нормы. Я не вписываюсь в идеальное окружение, которое Энн Грешем стремится создать для себя здесь, в Бишопсгейте, ее недавно отстроенном лондонском особняке, похожем на дворец, где все предметы обстановки подбирались по красоте и даже поварята похожи на херувимов. Да, я – не хорошенькая кукла для нового дома Энн Грешем, и, когда к ней приходят гости, меня держат от них подальше. Такое положение устраивает и меня.

В январе сюда приезжала королева. Она осматривала созданную Грешемом биржу, которую называют настоящим центром коммерции. Грешем – новый человек. У них все новое. Энн Грешем за несколько месяцев до визита королевы бурлила от возбуждения и непрестанно рявкала на слуг. В тот вечер она заперла меня в комнате, боясь, что я могу как-то испортить ее банкет. Время от времени я подсыпаю щепотку соли в бокал с ее вином. Дух Мэри Грей не так легко сломить.

Внизу шум начался – кто-то приехал. Я слышала цокот копыт и крики конюхов. Большая дверь с глухим стуком закрылась; на лестнице послышались голоса и шаги. Раздался стук в дверь, она распахивается настежь. На лице Энн Грешем обычное брезгливое выражение, как будто она унюхала в моей комнате что-то сгнившее.

– К вам гости!

– Ко мне? – неподдельно удивилась я, ведь гости мне запрещены.

– Доктор Смит. – Я не знаю такого человека, а Энн Грешем ничего не объяснила. Она ждет и смотрит, как я убираю волосы под чепец и расправляю юбки. Интересно, чего хочет этот доктор. Я ничем не болею.

– Миледи, – сказал он и попробовал улыбнуться, но у него ничего не получилось.

– Чем я могу вам помочь, доктор? – спросила я, вставая ему навстречу.

– Прошу, миледи, не вставайте.

Тем не менее я встала и ждала, что он скажет. Мне показалось, что ему не по себе; он мял перчатки, перекладывал их из одной руки в другую. В комнате повисло неловкое молчание, которое нарушало лишь тиканье часов. Энн Грешем топталась на пороге; я видела и ее мужа – он стоял на площадке. Тик-так, тик-так…

– Доктор Смит… – начала я, но он заговорил одновременно со мной:

– Миледи, у меня новость.

Что-то не так. Я насторожилась.

– О вашем… О Кизе.

– О моем муже?

– Он ушел.

– Куда ушел? – спросила я, смутившись. Но увидела сжатые кулаки доктора и его опущенные глаза и все поняла. Меня как будто ударили кулаком в живот. Я пытаюсь вспомнить его, те дни, которые мы провели вместе, но не могла найти утешения даже в радостных воспоминаниях, которые совсем недавно так помогали мне. Они распадаются – и вместе с ними распадаюсь я. – Нет! – крикнула я. – Не может быть!

Я смотрела на их лица и понимала: это правда. Даже каменная Энн Грешем, похоже, немного растрогана.

Перед моим мысленным взором проходили все те, кого я любила и потеряла. Сначала Джейн, отец, Maman, Кэтрин – и теперь мой любимый Киз… Все они умерли. Мрачные мысли заполняли мне голову.

– Он не мог умереть!

Из всех, кого я люблю, осталась только Левина – да еще мои племянники. Мысль о племянниках – все, за что я еще могла цепляться, хотя они для меня незнакомцы. Стараюсь думать о них, чтобы у меня не разорвалось сердце. Я должна заставлять себя думать о тех, кто жив, думать о малыше Томе и его старшем брате Биче, которому через несколько дней исполнится десять лет. Те мелочи, которые мне известны о них, не составляют цельной картины. Я стараюсь сложить в уме картинку, но могу отталкиваться лишь от миниатюры Бича во младенчестве да от нескольких слов, написанных сестрой; остальное я додумываю сама.

– «Ничто не легче самообмана», – цитирую я севшим от слез голосом. – Он умер!

– Миледи, – говорит доктор. Похоже, он встревожен; наверное, я не слишком хорошо скрываю свое горе. Слышу голос Джейн: «Мэри, будь стойкой». Но плечи у меня неудержимо вздрагивают, и непрошеные слезы льются из глаз.

Левина

Мэри Грей сидела у окна с книгой на коленях. Она беседовала с маленькой Бесс Трокмортон, одной из тринадцати приемных дочерей Стоукса, и разъясняла ей простыми словами аллегорию Платона о пещере.

Левина неподалеку стояла за мольбертом, стараясь запечатлеть изящные движения рук Мэри. Та плавно взмахивала ими, описывая зачарованной девочке игру языков пламени. В приглушенном свете ее руки казались бледно-золотистыми.

– Значит, вы думаете, – начала Бесс, – что вы – лишь тень на стене пещеры, искаженная, как всегда искажены тени, а снаружи, за стенами пещеры, есть более подлинная, идеальная вы?

– Это лишь одна точка зрения, – с улыбкой ответила Мэри. Левина достаточно хорошо знала Мэри и понимала: ей приятно, что девочка разговаривает с ней так откровенно. – Моя сестра Джейн считала, что…