Оппозиции в рамках каждой колонки сами по себе примечательны. Фордистский модерн далеко не был гомогенным явлением. Во многом речь идет об относительной стабильности и устойчивости: основной капитал в массовом производстве, стабильные, стандартизированные и гомогенные рынки, фиксированная конфигурация политико-экономического влияния, легко идентифицируемые власть и метатеории, надежные [гносеологические] обоснования в виде материальности и технико-сциентистской рациональности и т. д. Однако все это выстроено вокруг социально-экономического проекта Становления, роста и трансформации социальных отношений, ауратического искусства и оригинальности, обновления и авангардизма. Вместе с тем за постмодернистской гибкостью стоят фикция, фантазия, нематериальность (в частности, нематериальность денег), фиктивный капитал, образ, эфемерность, случайность и изменчивость производственных технологий, рынков труда и потребительских ниш; кроме того, постмодернистская гибкость воплощает сильную приверженность Бытию и конкретному месту, склонность к харизматической политике, озабоченность онтологией и стабильными институтами, к которым благосклонен неоконсерватизм. Это подтверждает слова Хабермаса о том, что ценность, приписываемая переходному, ускользающему и эфемерному, «обнажает тоску по незапятнанному, безупречному и стабильному настоящему», которая может быть обнаружена повсеместно. Складывается впечатление, будто постмодернистская гибкость попросту разворачивает господствующий порядок, обнаруживаемый в фордистском модерне. Последний достигал относительной стабильности своего политико-экономического аппарата для производства прочного социального и материального изменения, в то время как постмодерну не дает покоя разрушительная нестабильность его политико-экономического аппарата, однако он ищет компенсацию этого в стабильных локусах бытия и в харизматической геополитике.

Но что, если эта таблица в целом представляет собой структурное описание тотальности политико-экономических и культурно-идеологических отношений в рамках капитализма? Подобный подход требует рассмотрения оппозиций как внутри двух парадигм, так и между ними в качестве внутренних отношений в границах структурированного целого. Эта идея, возмутительная по собственным стандартам модернизма (поскольку она воскрешает призраки марксистских мыслителей типа Дьёрдя Лукача и апеллирует к теории внутренних отношений в духе той, которую разработал Бертелл Оллман), отнюдь не лишена смысла. Она помогает понять, почему в «Капитале» Маркса присутствует так много прозрений по поводу того, что является предметом сегодняшней философской мысли. Эта идея способствует и пониманию того, как действие культурных сил, например, в Вене конца XIX века, сформировало такую сложную комбинацию, что оказалось практически невозможно судить о том, где начинается или кончается модернистский импульс. Эта идея также помогает нейтрализовать категории и модернизма, и постмодернизма в некоем комплексе оппозиций, выражающих внутренние противоречия капитализма. В таком случае мы приближаемся к рассмотрению категорий как модернизма, так и постмодернизма в качестве статичных воплощений, навязываемых подвижному взаимопроникновению динамических оппозиций. В рамках этой матрицы внутренних отношений не существует какой-либо одной устойчивой конфигурации – вместо этого присутствуют колебания между централизацией и децентрализацией, между властью и деконструкцией, между иерархией и анархией, между устойчивостью и гибкостью, между детальным и социальным разделением труда (это лишь несколько из множества оппозиций, которые могут быть выявлены). В результате резкое категориальное разграничение между модернизмом и постмодернизмом исчезает, а на смену ему приходит рассмотрение потока внутренних взаимоотношений внутри капитализма как целого.

Но почему речь именно о потоке? Этот вопрос возвращает нас к проблеме причинно-следственных объяснений и исторической траектории.

Капитал – это процесс, а не вещь. Это процесс воспроизводства социальной жизни посредством товарного производства, в который прочно вовлечены все мы, представители развитого капиталистического мира. Внутренние правила функционирования капитализма таковы, что они гарантируют его статус динамичного и революционного способа социальной организации, неугомонно и беспрерывно трансформирующего то общество, в котором он обосновался. Для этого процесса характерно использовать различные маски и фетиши, добиваться роста с помощью созидательного разрушения, создавать новые потребности и нужды, эксплуатировать потенциал человеческого труда и желания, трансформировать различные пространства и ускорять ритм жизни. Этот процесс порождает проблемы перенакопления, для которых имеется лишь ограниченный набор возможных решений.

С помощью этих механизмов капитализм создает собственную уникальную историческую географию. Траектория развития капитализма не является предсказуемой в сколько-нибудь привычном смысле именно потому, что капитализм всегда основан на спекуляции – новыми продуктами, новыми технологиями, новыми пространствами и локациями, новыми трудовыми процессами (семейный труд, фабричные системы, «кружки качества», участие работника в управление предприятием) и т. д. Способы извлечения прибыли многообразны. Рационализации спекулятивной деятельности post hoc[103] зависят от положительного ответа на вопрос: «Было ли это прибыльным?». Отвечая на этот вопрос, различные предприниматели, целые пространства мировой экономики порождают разные решения, а новые ответы на него превосходят предыдущие в тот момент, когда одна спекулятивная волна поглощает другую.

Действующие при капитализме процессы описываются законами, которые способны порождать, кажется, бесчисленные результаты из мельчайших вариаций исходных состояний или из человеческой деятельности и воображения. Точно так же как законы движения жидкости единообразны в любой реке на свете, законы обращения капитала понятны и предсказуемы от одного супермаркета к другому, от одного рынка труда к другому, от одной системы товарного производства к другой, от одной страны и от одного домохозяйства к другим. В то же время Нью-Йорк и Лондон настолько же отличаются друг от друга, как Гудзон от Темзы.

Культурная жизнь зачастую считается происходящей вне этой капиталистической логики, а не в ее пределах. Утверждается, что в границах культурных сфер люди творят собственную историю весьма специфическими и довольно непредсказуемыми способами в зависимости от собственных ценностей и притязаний, традиций и норм. Экономическая детерминация оказывается нерелевантной, даже в пресловутой «в конечном счете». Я полагаю, что данная аргументация ошибочна в двух смыслах. Во-первых, я не вижу принципиальной разницы между обширным рядом спекулятивных и в равной степени непредсказуемых видов деятельности, осуществляемых предпринимателями (новые продукты, новые маркетинговые стратегии, новые технологии, новые локации и т. д.) и столь же спекулятивным развитием культурных, политических, правовых и идеологических ценностей и институтов при капитализме. Во-вторых, несмотря на действительно присутствующую вероятность того, что спекулятивное развитие в указанных сферах не будет усиливаться или отвергаться в соответствии с рационализациями извлечения прибыли post hoc, фактор прибыльности (либо в узком, либо в широком смысле создания и приобретения нового богатства) уже давно заложен в эти виды деятельности, причем с течением времени сила этой связи возрастала, а не наоборот. Именно потому, что капитализм является экспансионистским и империалистическим, культурная жизнь во все большем количестве территорий входит в границы досягаемости денежных цепочек и логики накопления капитала. Конечно, все это уже породило различные реакции, которые варьируются от гнева и сопротивления до принятия и положительных оценок (причем и то и другое совершенно предсказуемо). Однако расширение и углубление капиталистических социальных отношений определенно является одним из наиболее примечательных и неоспоримых фактов исторической географии последнего времени.