Избрание бывшего киноактера Рональда Рейгана на одну из наиболее влиятельных должностей во всем мире вновь подчеркивает возможности медиатизированной политики, формируемой исключительно имиджами. Имидж Рейгана, создававшийся на протяжении многих лет его участия в практической политике, а затем скрупулезно смонтированный, отточенный и аранжированный со всем искусством, на которое только способно современное производство образов, этот образ грубого, но приветливого, добродушного и благонамеренного человека, обладающего непреклонной верой в величие и праведность Америки, выстраивал ауру харизматической политики. Кэри Макуильямс, бывалый политический аналитик и многолетний редактор журнала The Nation, описывала его как «дружелюбное лицо фашизма». «Тефлоновый президент», как стали называть Рейгана (просто потому, что к нему совершенно не приставало ни одно обвинение, брошенное в его адрес, сколь бы обоснованно оно ни было), мог совершать ошибку за ошибкой, но его никогда не призывали к ответу за них. Его имидж мог безошибочно и незамедлительно использоваться для уничтожения любой критики, которую хоть кто-то стремился сформулировать. Однако за этим имиджем скрывалась вполне последовательная политика. Во-первых, это изгнание демона поражения во Вьетнаме путем решительных действий по поддержке любой номинальной антикоммунистической борьбы в любом месте планеты (Никарагуа, Гренада, Ангола, Мозамбик, Афганистан и т. д.). Во-вторых, это увеличение бюджетного дефицита из-за расходов на оборону и принуждение непокорного Конгресса (а заодно и всей нации) вновь и вновь урезать социальные программы, вызванные повторным открытием фактов бедности и расового неравенства в Соединенных Штатах 1960-х годов.

Эта программа нескрываемого наращивания классового господства отчасти оказалась успешной. Большинство населения было затронуто наступлением на профсоюзы в целом (в первую очередь Рейган приструнил авиадиспетчеров), последствиями деиндустриализации и перемещения промышленности в другие регионы (все это стимулировалось налоговыми льготами), а также высокой безработицы (которую оправдывали в качестве адекватного средства борьбы с инфляцией) и всеми накопленными эффектами смещения от производственной к сервисной занятости, которое существенно ослабляло традиционные институты рабочего класса. В эпоху Рейгана Соединенные Штаты накрыла растущая волна социального неравенства, достигшая послевоенного максимума в 1986 году (см. рис. 11.1): к тому моменту оказалось, что на наиболее бедных 20 % населения приходится лишь 4,6 % национального дохода, хотя в начале 1970-х годов они постепенно увеличили свою долю примерно до 7 %. В течение 1979–1986 годов число бедных семей с детьми выросло на 35 %, а в некоторых крупных агломерациях, таких как Нью-Йорк, Чикаго, Балтимор и Новый Орлеан, более половины детей жили в семьях с доходами ниже черты бедности. Несмотря на растущую безработицу (в 1982 году, по официальным данным, превысившую отметку в 10 %), доля безработных, получающих какую-либо федеральную помощь, сократилась до 32 % – самый низкий уровень в истории социального страхования в США с момента своего появления в рамках «Нового курса» (см. рис. 9.7). Рост числа бездомных сигнализировал об общем состоянии социальной дисфункциональности, которое, кроме того, характеризовалось обострением различных социальных конфликтов (многие из них носили расистский или этнический оттенок). Душевнобольных отправляли обратно по домам, чтобы о них заботились там, однако на деле они становились главным образом жертвами отторжения и насилия – и это лишь верхушка того айсберга пренебрежения, когда примерно 40 млн граждан самой богатой нации в мире остались вообще без какой-либо медицинской страховки. Рабочие места в эпоху Рейгана все же создавались, однако большинство из них представляли собой низкооплачиваемые и нестабильные вакансии в сфере услуг, едва ли способные нивелировать 10-процентное падение реальных зарплат в 1972–1986 годах. Если доходы той или иной семьи росли, это попросту означало, что все больше и больше женщин пополняли ряды рабочей силы (см. рис. 8.2 и 9.7).

Однако для молодых и богатых, а также для образованных и привилегированных все складывалось как нельзя лучше. Мир недвижимости, финансов и деловых услуг рос, а вместе с ним росла и «культурная масса», занятая производством образов, знания, культурных и эстетических форм. Трансформировалась политико-экономическая база больших городов, а вместе с ней и вся их культура. Нью-Йорк больше не занимается традиционной для себя торговлей одеждой, а вместо этого обратился к производству долгов и фиктивного капитала. Как утверждается в материале Альберта Скардино в New York Times [Scardino, 1987],

Эта торговля идет столь же энергично, как некогда шла торговля товарами в гавани Нью-Йорка. Но «сегодня телефонные линии поставляют деньги со всего мира, которые затем перемешиваются, как будто на конвейере розлива напитков, впрыскиваются в разные упаковки, снабжаются пробкой и в таком виде отправляются обратно». Теперь самая значительная физическая статья экспорта из Нью-Йорка – это использованная бумага. Экономика города фактически основана на производстве фиктивного капитала, который идет на займы агентам недвижимости, заключающим сделки в интересах высокооплачиваемых профессионалов, которые производят фиктивный капитал. Аналогичным образом, когда конвейер Лос-Анджелеса по производству образов со скрипом остановился во время забастовки Гильдии сценаристов[102], там осознали, «насколько структура экономики Лос-Анджелеса зависит от писателя, рассказывающего историю продюсеру, а заодно и то, что в конечном счете именно переделка этой истории в образы платит зарплату тому человеку, который управляет грузовиком, доставляющим еду в ресторан, где питается семья, которая принимает решения, поддерживающие экономику в рабочем состоянии» (из статьи Скотта Мика: The Independent. 14 July 1988).

Рис. 20.1. Спекулятивный мир вуду-экономики, 1960–1987 годы:

(a) номинальные процентные платежи для нефинансовых корпораций США (Источник: Министерство торговли США);