На выставке в Александра-палас ты заставил меня описать картину, которую я видела на стенде “Тик-так”, – контур человеческой фигуры, непонятно, мужской или женской, заполненный клочьями цветной марли. “Марлей” были останки твоих полотен. Ты требовал “Аббертон” в доказательство того, что я не вру и действительно видела картину, или ради тех клочьев? Наверное, по обеим причинам».

Снова хруст размозженной кости.

– Прекратите! – требует Уотерхаус. – Разве можно так над собой издеваться?

– А что? Я же не левой рукой пишу.

«Когда я получила от Сола адрес Мэри, ты так посмотрел... Лишь тогда ты понял, что она поселилась в твоем старом доме – там, где была убита настоящая Мэри Трелиз. Ты понял, что я не лгала и узнала адрес от Сола, только человеку либо веришь, либо нет. А после моей реакции на признание в убийстве ты не верил в мою безоговорочную любовь».

– Потерпите, Рут, «скорая» вот-вот приедет!

Это голос Уотерхауса. Меня волнует одно: жив Эйден или нет. Почему Уотерхаус не говорит?

– Вы не так умны, как думаете! – заявляет Мэри. – Я ехала за вами до самого Лондона. Вы преследовали Сида, я – вас. Вы привели меня прямо к дому Джеммы Краудер.

– Это вы ее убили.

– Не я, а Сид. – Мэри знает, что я не в силах ее одернуть, и упивается безнаказанной ложью.

– У вас в руках молоток, которым вы выбили ей зубы и вколотили в десны золотые крючки.

– Зачем мне ее убивать? А вот Сид хотел отомстить за подружку! Любой бы захотел!

– Если в понедельник вечером пистолет был у Сида, как же он на пулю нарвался? – спрашивает Уотерхаус и, не получив ответ, интересуется: – На это нечего сказать, да?

– Я не отрицаю, что стреляла в него! Я говорю, что не стреляла в нее. А вы явно не Шерлок Холмс! – зло отмечает Мэри. – Что же, чудеса дедукции от вас и не требуются, я сама все объясню.

– Сделайте милость!

– Так, с чего начать? Джемму и Стивена Эйден открыл самостоятельно. Рут не говорила ему ничего. Вот тебе и близкие люди! Разве у их романа есть будущее? С другой стороны, если Рут желала хранить тайну, зачем столько памяток о той трагедии оставила? Впрочем, людям это свойственно, вы в курсе?

– Нет.

Их разговор доносится словно издалека. Как будто где-то бормочет радио.

– Под кроватью Эйден нашел целую коробку с материалами о процессе над Джеммой Краудер.

«Когда?» – спросила бы я, если бы хватило сил. Впрочем, догадаться нетрудно: переехав ко мне, Эйден наверняка обшарил Блантир-Лодж в поисках доказательств моего союза с Мэри.

– Потом залез в Интернет и разыскал материалы о нападении на Рут и так далее. Однако имя Джеммы Краудер всплыло и в другом контексте – на квакерских сайтах. Так Эйден выяснил, какие собрания она посещает, стал на них ездить и втираться в доверие, чтобы выяснить, та ли это Джемма Краудер, которая едва не убила его подружку.

– Все это Эйден выложил под дулом пистолета?

– Не захотел бы – не рассказал. То же самое со мной: рассказываю, потому что хочу, а не по какой-то иной причине! – с презрением заявляет Мэри. – Короче, Эйден все понял, лишь когда Джемма обмолвилась, что жила неподалеку от Линкольна. Он спросил, зачем Краудер переехала в Лондон, – хотел проверить, изменилась ли она. Если бы изменилась, то сказала бы и что сделала с Рут, и как сильно раскаивается. По крайней мере, упомянула бы тюрьму, хоть мельком. Ничего подобного! Краудер солгала: в Лондон, дескать, приехала, чтобы сменить обстановку и начать жизнь с чистого листа. Вам известно, что она устроилась в центр альтернативной медицины? – Мэри хохочет. – Вот так целительница! Чертова лицемерка, без нее на земле чище будет!

– Зачем он отдал Джемме Краудер вашу картину? – спрашивает Уотерхаус.

Тишина. Или... или разговор продолжается, а я не слышу? Наконец раздается голос Мэри. Господи, какое облегчение!

– Эйден заявил, что Джемма и «Аббертон» друг друга заслуживают! Словно... словно картина – носитель собственной морали и может что-то заслуживать! – Мэри плачет. – Вечер понедельника задумывался как последняя встреча и с Джеммой, и со мной. Ни о ней, ни обо мне он больше слышать не желал. Дескать, подарил Джемме «Аббертона», потому что так «справедливо», и тем самым ставил крест на нас обеих.

– Вполне логично, – говорит Уотерхаус. – Поэтому вы заставили Эйдена закрыть «Аббертона» в багажнике его машины, прежде чем под дулом пистолета усадить в свою и привезти сюда. Дело не только в желании повесить на него убийство Краудер, верно? Это символический жест – пусть знает, что от вас так легко не избавиться!

«Уотерхаус прав, да, Мэри? Но Эйден знал, что от тебя просто так не избавиться, напрасно ты лишний раз напомнила. Потому он и признался в убийстве полиции, как только разгадал мой замысел. Почти уверена, в тот день он за мной следил. Я-то соврала, что иду к зубному, но лгунья из меня неважная. Недаром Эйден мне не доверял! Он излил мне душу, а я его предала. Не сразу, а через некоторое время, когда неопределенность стала невыносима. После сцены в отеле “Драммонд” он понял: мое предательство – вопрос времени, и, когда время пришло, сам отправился в полицию. Только так он мог сохранить контроль над ситуацией.

Эйден фактически отправил полицию к тебе, Мэри. Хотел проверить, что ты им скажешь, разрушишь ли его жизнь еще раз, – хотел форсировать события и покончить с неопределенностью. Ты ведь запросто могла сказать правду Уотерхаусу или Чарли Зэйлер: тебя, мол, прежде звали Марта Вайерс, а Мэри Трелиз – убитую Эйденом женщину. Ты могла подробно описать картину “Убийство Мэри Трелиз”.

Что было на той картине, Мэри? Наверняка ведь помнишь? Представляю твою досаду, когда частный детектив сообщил об убийстве Мэри Трелиз! Иметь изобличающее Эйдена доказательство и уничтожить своими руками! Удивительно, что ты не попыталась ее воссоздать. Уверена, что ты не раз воскрешала ту картину в памяти, элемент за элементом. Или набросок таки сделала и спрятала в надежном месте, чтобы ненароком не забыть ничего важного?»

Мои вопросы остались без ответов. Конечно, вопросы же у меня в голове крутятся!

«Что было на той картине, Эйден? Ничего явного, да? Иначе ты не рискнул бы назвать ее “Убийство Мэри Трелиз”. Изобрази ты сцену удушения, а убийцей – узнаваемого себя, у Йен Гарнер и Сола Хансарда возникли бы подозрения. Так что же было на картине?

Ты признался полицейским в убийстве, подробно объяснил, где и как его совершил. Только в качестве жертвы описал другую женщину – Марту Вайерс, которую в доме номер пятнадцать по Мегсон-Кресент гарантированно застали бы живой. Здесь ты крупно рисковал: Марта-Мэри либо выложила бы всю правду с изобличающими доказательствами, либо не сказала бы ничего. Во втором случае твое признание сочли бы бредом сумасшедшего. Может, ты хотел, чтобы тебя считали сумасшедшим: лучше так, чем в тюрьме сидеть!

Ты пожалел, что признался мне в убийстве Мэри Трелиз, практически моментально: мое лицо окаменело от ужаса. Увы, сказанное не вернешь. Обратить все в шутку ты не мог: я бы не поверила. Оставалось сделать признание абсурдным.