Вообще-то я никогда не относился к этим их играм серьёзно. Я пытался представить их вместе, сидящих за обеденным столом или вонзающими взоры в телевизор — у меня не получалось. Может быть, так происходило из-за старых навязок, перемешанных с институтскими глюками и образом Оленьки — как-никак, это был самый эффектный Чикатилин роман за всё время, что я его знал. По сравнению с этим любые другие его похождения тускнели и меркли — именно так, как любой состоявшийся кайф меркнет по сравнению с несостоявшимся, окутанным романтическим ореолом безысходности и присыпанным игрушечно-сердечным боем. Но на сей раз, видимо, Чика зацепило — он попал, с ним произошло то же, что и со мной чуть раньше. Как и всё в нашей общей био, это произошло с разницей в несколько месяцев.

Я не знаю, почему, но мне вдруг стало до икоты хреново. Я знал, что это пройдёт, когда двери лифта откроются, да и вообще я не понимал, с чего это вдруг меня так прессануло, всё ведь было хорошо, на всех фронтах всё было просто здорово.

— И ты, брудер? — только и смог сказать я перед тем, как лифт тормознул и мы выкатились в заплёванную курилку на пятом этаже.

Чикатило так и не успел ничего ответить. Мне показалось, он был этому даже рад.

— Вон его номер, — облегчённо выдохнул Чик. — Пятьсот двадцать первый. Приготовься, сейчас будет ещё смешнее, чем внизу.

Чикатило беспардонно и без стука ввалился в пятьсот двадцать первый, а вслед за ним вписался и я. Ненадолго, правда, бросив всего лишь один взгляд внутрь помещения, я выбежал обратно и скрутился в судорогах возле порога. В самом деле, нехорошо было бы так вот прийти к незнакомым людям и сразу начать смеяться над ними, даже не успев поздороваться.

Они нестройной шеренгой сидели на продолговатом диване, вольготно развалившись и вращая головами направо и налево, до удивления похожие друг на друга — ещё больше, чем те, которые сидели в кабаке на первом этаже. Пухлые щёчки, губы, похожие на куриные попки или вафельные трубочки из кондитерской, выпуклые начитанные глазки. Они носили клетчатые пиджаки, жилетки-безрукавки и какие-то несусветные джинсы, чуть ли не варёные «марвины» из милых сердцу восьмидесятых. На головах был даже не беспорядок, а что-то поистине вопиющее. То, из-за чего людей не берут на работу, а иногда даже бьют. Они о чём-то шумели картавыми голосами, препирались литературными терминами, вперивали взоры в потолок, брызгали слюной друг другу в лицо. В пылу дискуссий они забывали смахивать эти плевки залатанными рукавами — получалось, что все они были заплёванными с ног до головы.

У пары-тройки на носах сидели очки. Они были настолько похожи на выпуклые глаза, что замечались с только минут через пять после начала разговора с их носителями.

— Эти люди делают современную русскую литературу, — едко замечал Чикатило, подталкивая меня в бок. Никто на него не обижался — у литераторов вообще не принято обижаться на себе подобных (а Чик уже был, с их точки зрения, им подобным). Они могут долго пить с вами водку, обсуждая проблемы словесности на своём языке, а потом вдруг сказать вам или кому-нибудь третьему, что вы — полный мудак, дилетант и примитивный ум. Это не плохо и не хорошо — просто так есть, это такой придаток к нестандартному мышлению. Типа, люди взмывают выше принципов и примитивного деления мира на чёрное/белое.

Единственной отличающейся, выделяющейся деталью интерьера был хозяин этой странной вписки — сам Пирогов. Он осознавал своё главенство на этой пати, и это бросалось в глаза. Скорее всего, у него где-нибудь был припрятан кокаин, но он не был музыкальным продюсером и вряд ли собирался потчевать им кого бы то ни было, кроме себя. Он, как и все остальные, пил водку: честное слово, Чикатило зря шиканул с этим виски, всё, на что мы могли при этом рассчитывать, — это наблюдать с сожалением, как наш благородный напиток будет скатываться бурой лавой в литераторские глотки, хозяева которых налетят на него, как мухи на лакомый шит.

— Вы водку принесли? — накинулся на нас Пирогов.

— Не-а.

— Тогда зачем вы здесь?

— Мы принесли виски.

— А-ааа…

Пирогов сделал приглашающий жест, и мы уселись за стол, попав под перекрёстный огонь дискуссии между двумя литераторами. Один — весь в чёрном и с жиденькой вялопроизрастаюшей бородой, как у дьячка — смеялся над тем, что его оппонент метнул в сеть подборку переводов с якутского. Второй обвинял дьячка в том, что ему милее ламентация, чем аргументация. На его синий свитер налипли соринки и сгустки пыли. Наверное, он провёл предыдущую ночь на чьём-нибудь полу, а с утра забыл переодеться.

Чикатило попытался вклиниться в эту дискуссию, сказав, что ну и хер с ним, пусть человек переводит хоть с вологодского диалекта, кому какая разница. На него не обратили внимания. Чик махнул рукой и спросил меня про личную жизнь.

— Теперь твоя очередь отчитываться, — мотивировал он. — Ты постоянно меня спрашивал про мои страстные отношения, так что теперь колись сам.

— Да у меня… У меня всё нормально.

С недавних пор такие вопросы стали ставить меня в тупик — почти также, как вопросы про работу. Слава богу, Чикатило это понимал. Я не знаю, зачем он вообще спросил об этом.

— Ясно. Слушай, чтобы закрыть направление, у меня есть новогодний тост. Скоро ведь Новый год, поэтому уже можно произносить новогодние тосты.

— Давай.

— Я хочу выпить за новый статус…

— Мы уже пили за новый статус.

— Не перебивай! Я хочу выпить за то, что в этот Новый год мы вступим в новом статусе, с новыми любовными отношениями и со старой дружбой!

— Вот за это я выпью с удовольствием!

Мне действительно понравился этот тост — он звучал красиво, как и любое противопоставление, он был в тему. Если бы я знал тогда, что это последний тост, который я слышу от Чикатилы. Что противопоставления красиво звучат, но не имеют ничего общего с реальностью. Она не терпит противопоставлении, несмотря на все эти идиотские философские законы, которые люди изучают в старших классах средней школы. Но люди не могут знать всё заранее, они могут только догадываться, а я даже не догадывался, я лыбился и чокался, чокался с удовольствием. Блин, мы же оба РЕАЛЬНО хотели, чтобы это было так.

— Кстати, Чик. Насчёт Нового года…

— Э-ээ, — причмокнул Чикатило. — Я, к сожалению, уже забронирован. Летим в Турцию…

— В Турцию!? Что делать в Турции? Это же абсолютно недвижная страна, там одни турки и мечети, ничего, кроме турков и мечетей. Тебе там нечего ловить, Чикатило.

— Это подарок. Я там буду выть поганым волком, но — я обещал. Чиксы любят нежиться на солнышке и расслабляться у моря, ничего не делая…

— Жалко, Чикатило. Я думал, поедем на дачу…

— Потом поедем. Там же ещё куча праздников, и мы обязательно окунёмся во все эти заснеженные русские народные прибамбасы. Мы будем дружить семьями.

Было странно слышать от Чикатилы это «дружить семьями». Это звучало каким-то диссонансом, что ли. Расстроенным кларнетом. Я посмотрел на Чика — он отвёл глаза всего на полсекунды, на пару миллиметров, но мне этого хватило — мы же были двумя старыми закадычными, и я понимал, что он тоже чувствует эту фальшь.