Он перелез через стену, как во сне. Полицейских нигде не было видно. Он заметил, что его одежда горит, что казалось невероятным. Его друзья исчезли во вспышке света. Мгновение воздух был охвачен огнем. Следующее, что он помнил, это как друг Сьякхи стягивает через голову его куртку.

Друг звонил в скорую помощь, пока Мухиттин вел Сьякху через парк. Он говорил: «Они преследовали нас…»

Они дошли до места рядом с грудой деревьев, которое Сьякха за все годы, прожитые им в Клиши-су-Буа, ни разу не замечал. Он ощущал жар, исходящий от бетонных стен, и запах, который напомнил ему о больничной палате. Он спросил: «Где они?» Мухиттин закрыл лицо одной рукой, а другой показал: «Там, внутри».

Позже в тот вечер Мухиттин лежал на операционном столе, а затем в стерильной палате больницы Сент-Антуан; на него смотрел отец, безработный каменщик, который разговаривал с ним через переговорное устройство. Весть распространялась по пригороду сначала из уст в уста, затем посредством радио и телевидения, а затем, чуть медленнее, как непрерывный проливной дождь, через блоги.

Последовательность событий запуталась почти сразу же. Ключевая информация подавалась в ошеломляющем повествовании, которое выглядело как правда. Не важно, как часто факты урезались и замазывались, редактировались и переводились на язык пригорода, они всегда были одними и теми же. Полицейские стали причиной смерти двух подростков в Клиши-су-Буа. Министр внутренних дел называл таких «мразью». Еще один подросток борется за жизнь. Жертвами стали чернокожий, араб и курд. Они были подростками из пригорода, ничем не отличавшимися от остальных. Одному из них было всего пятнадцать лет.

На следующую ночь в Клиши-су-Буа приехали двадцать три машины, и с полицейскими произошли ожесточенные схватки. Машины всегда горели где-нибудь в пригородах, но теперь пожары были словно маяки на вершине холма, означающие вторжение или праздник.

С больничной койки, на которой он должен был лежать совершенно неподвижно из-за пересадок кожи, Мухиттин мог смотреть телевизор, висевший на кронштейнах на стене. Иногда у него текли слезы; в другие моменты он дрожал от ярости. Политики подливали масла в огонь своей ложью. На второй день его пребывания в больнице он был допрошен полицейскими, которые принесли компьютер и принтер и разговаривали с ним без переговорного устройства. «Посмотри, что ты наделал, – сказали они. – Вчера были подожжены тринадцать машин». Они велели ему подписать показания, а так как он не мог писать обожженными руками, его заставили поставить крест вместо подписи.

Подписанные показания просочились в прессу. В них Мухиттин Алтун признавался, что полицейские не преследовали их, а они полностью осознавали опасность пребывания на территории подстанции. Более того, премьер-министр и министр внутренних дел заявили, что, согласно информации, полученной из полиции, погибшие подростки в тот момент совершали взлом.

13 октября граната со слезоточивым газом, брошенная полицейскими, взорвалась у мечети Билал в Клиши-су-Буа, и дым проник в здание. В мечети было полно народу, потому что близился конец Рамадана. Верующие, спотыкаясь, выходили на улицу и видели орущих полицейских и наведенное на них оружие. Затем ситуация «стабилизировалась» – в ту ночь было подожжено всего двадцать машин. Но насилие распространялось сначала плотной дугой вокруг северных пригородов, затем развернулось веером на запад и юг.

В те времена, когда викинги плыли вниз по Сене, чтобы разграбить Париж, летописцы преувеличили это бедствие, чтобы соотнести его с размерами посягательства. В 2005 г. теленовости выполняли ту же самую функцию. Карта Франции, менее точная, чем карты средневековых геометров, появилась в программе CNN – на ней Лилль находился на побережье, а Тулуза в Альпах. Комментаторы анализировали ситуацию и предупреждали о катастрофе международного масштаба: пожары в парижском пригороде связывали с расовой напряженностью, терроризмом, исламскими фундаменталистами, полигамией и ношением чадры. Париж уже не был волшебным анклавом с памятниками, изображенными на коробках печенья, сохраненными архитекторами и политиками для восхищенного мира. Это было нечто огромное и бесформенное, уродливое, неуправляемое и неведомое. Исчезли населявшие его интеллектуалы, официанты кафе и роковые женщины. Новое население Парижа появилось в международных средствах массовой информации; их лица под капюшонами горели мрачным апокалиптическим огнем, когда мимо проезжали полицейские машины с мигалками или взрывалась еще одна бензиновая бомба.

В начале ноября столица находилась в кольце огня. Из Клиши-су-Буа пожары двигались в сторону центра Парижа вдоль канала Урк через Бонди, Бобиньи, Пантен и Ла-Вийет. 6 ноября гражданские беспорядки вспыхнули в двенадцати других городах от Бретани до Средиземноморья.

Министр иностранных дел говорил о «небывалом насилии, которое редко можно увидеть во Франции», но люди, находившиеся в эпицентре этого «взрыва», знали, что являются свидетелями чего-то такого, что было практически отличительной чертой Парижа. Разведслужба полиции готовила конфиденциальный доклад: беспорядки не имеют никакого отношения к религии, расовой принадлежности или стране происхождения. В них не вовлечены никакие террористы или банды. Насилие было совершенно спонтанным. Это были не подростковые правонарушения, а «городское восстание» и «народный бунт».

Революционный дух предместий был еще жив, и старые парижские традиции подхватили racaille. 8 ноября, воздавая должное Городу Света, сотни больших и малых городов пылали огнем от Перпиньяна до Страсбурга, и в стране было объявлено чрезвычайное положение.

Те неприглядные кварталы Парижа, которые назывались banlieue (пригород), доказывали, что они достойны столицы. Возможно, когда-нибудь, подобно другим народным восстаниям, эти беспорядки станут считать родовыми муками новой столицы. Париж расширялся, начиная со Средних веков, заполняя равнины и речные долины так, будто со временем хотел занять весь речной Парижский бассейн. Каждый взрыв недовольства угрожал уничтожить город, но всякий раз из пепла поднимался новый Париж. На накаленных холмах, которые можно было увидеть с Монмартра и Эйфелевой башни, формировался мир, а миллионы людей, которые знали и любили Париж, должны были вернуться, чтобы открыть для себя этот город заново. Тем временем туристические компании и гостиницы сообщали о массовых отменах заказанных туров и брони. Из своих бетонных каньонов и орлиных гнезд жители пригородов посылали электронные сообщения, которые мировая пресса переводила с местного наречия, состоявшего из смеси французского, арабского, цыганского, суахили и американского варианта английского языка.

Их Париж представлял собой длинный перечень географических названий, в котором только самый полный путеводитель признал бы Город Света: Клиши-су-Буа, Лa-Курнёв, Обервийе, Бонди… Это был город, который рос из острова на Сене до тех пор, пока не протянулся до горизонта во всех направлениях. Racaille обозначали границы своей племенной территории в той огромной серой массе домов между лесным массивом Мёдон и равнинами Бос и Бри. Они тоже были детьми Парижа и, как настоящие уроженцы этого города, выражали свою гордость гневными словами, которые звучали как проклятие. А так как каким-то чудом мир читал их сообщения, они писали о рискованных приключениях и незабываемом образовании, которые ожидали всякого, кто осмеливался посетить дебри неисследованного города: «Если вы приедете в Бонди, вы не уедете оттуда живыми!»