Прошла всего минута или две, и мы выскочили из палаток, конечно, кто в чем был, с ружьями в руках, но уже никого не видели, слышен был только резкий топот копыт быстро скакавших корней. Едва мы успели одеться, полностью вооружиться и встать в боевую линию, как с той же западной стороны, куда ускакал разъезд, заслышали новый топот копыт, постепенно усиливающийся, и вместе с тем завидели черное пятно, выроставшее по мере приближения тангутов к нашему лагерю. Темная январская ночь была единственная свидетельница всего того, что произошло между маленькою горстью русских и сотенным отрядом диких номадов, мчавшихся в карьер с пиками наперевес на маленький лагерь иностранцев, открывших огонь шагов на 400–500 навстречу атаковавшим. Огонь восьми наших винтовок описывал непрерывную огненную змейку, ярко сверкавшую в темноте ночи.

Разбойники не выдержали, не доскакали какой-нибудь сотни шагов, вероятно, и того менее, круто повернули в северную сторону и тотчас скрылись в глубокой лощине. Однако гулкий топот копыт по сухой промерзшей почве долго слышался в тишине. Все описанное произошло так быстро, так стремительно, что вначале казалось каким-то таинственным призраком; это был какой-то дикий вихрь или ураган, промчавшийся бог весть откуда и куда. Не стой мы в полной боевой готовности навстречу этому грозному урагану, ничто не спасло бы нас от стремительности разбойников – их пик и сабель. Действительно, если бы разбойники не выслали разъезда снять нашего часового и тем самым не подняли бы нас на ноги, их план, наверно, удался бы, их атака в темноте ночи сделала бы свое дело!

Но рок судил иначе. И как мне не верить в мою путеводную счастливую звездочку! Едва мы успели опомниться от всего происшедшего, как со стороны ставки князя услышали выкрики Лу-хомбо и его сына: «Что случилось, не перерубили ли русских наши соседи – враги[287]? Какой сильный огонь!» и пр. Так потом передавал нам сининский переводчик, от страха потерявший голову. Чтобы скорее удовлетворить любопытство, старик-князь прислал в наш лагерь своего сына, который был крайне удивлен, что мы все целы и невредимы, стоим в полном боевом порядке и ждем новой атаки. Теперь равнина огласилась дикими криками, пальбой вдали и чем-то зловещим, продержавшим всех нас под ружьем порядочное время. Мы уже больше не верили этим негодяям и стали с этой, чуть не роковой ночи спать не раздеваясь в объятиях с ружьем и патронами в течение всей зимней экскурсии.

Туземцы как будто избегали нас. Любопытные совсем не посещали экспедиционный бивак, и мы, наконец, были избавлены от постоянных зрителей. Только один весьма симпатичный лама, с которым мы уже ранее успели подружиться, прибежал ко мне в большом волнении и не знал, как выразить свое сочувствие и радость по поводу победы русских. В неудержимом порыве молодой тангут схватил мою руку и крепко прижал ее к своему сердцу. Это своеобразное выражение симпатии тронуло меня до глубины души. Утром тринадцатого января, я поздравил моих молодцов-спутников старшими или младшими унтер-офицерами или урядниками и пояснил им положение, в котором мы неожиданно очутились. Явился Лу-хомбо, также похваливший всех нас за молодецки отбитую атаку.

Я в шутливом тоне спросил князя, не его ли подчиненные вздумали сыграть с нами такую злую шутку? На это гордый старик ответил: «Собственной рукой зарублю, а если окажется раненым, то и заколю того, кто осмелился бы из моих людей принимать участие в набеге!». Лу-хомбо рассвирепел, гневные глаза властного старика метали искры, он нервно вздрагивал и машинально повертывал на голове свою лисью «атаманскую» шапку, порою даже сбрасывал рукав с правого плеча, обнажая спину, зарубцеванные раны; старый воин видывал виды! Теперь я стал верить, что Лу-хомбо никогда никому не давал даже обычных подарков, как он мне об этом заявил в первый день нашего знакомства, но сам со всех брал столько, сколько хотел. Кажется, в первый раз князю пришлось сознаться в своем бессилии.

Чтобы не навлечь на себя еще больших подозрений и не дать нам узнать об убитых и раненых, о чем мы узнали только через несколько дней и переходов, луццаский князь поторопился сплавить экспедицию, назначив в начальники проводников своего сына. Перед отъездом Лу-хомбо самым хладнокровным образом пригласил меня и моего спутника Четыркина откушать чаю в дорогу. Мы приняли приглашение с большой неохотой, но все-таки не сочли удобным отказаться. Сидя в княжеской палатке и беседуя с хозяевами, нам обоим приходилось зорко следить за тангутами, которые в любой момент могли схватить оружие, расставленное всюду вдоль бортов палатки, и покончить с двумя неосторожными русскими. Чай и печенье мы также вкушали с большой осмотрительностью, опасаясь обычной здесь предательской отравы. Легко представить себе, как нудно и долго тянулись последние часы, проведенные у коварного вождя разбойничьего хошуна. Старая княгиня, несмотря на всю натянутость отношений с ее супругом, рассыпалась передо мною в любезностях и не постеснялась выпросить у нас несколько кусочков сахару.

От доставки экспедиции в монастырь Рарчжа-гомба, как я этого желал, луццасцы отказались наотрез, мотивируя свое нежелание высоким снеговым хребтом на пути, но вероятнее всего, боязнью нголоков, таких же разбойников, как и они сами, которые давно грозят Лу-хомбо набегом «за прежние давние грехи старого волка». Князь продиктовал наш длинный, окружный маршрут своему сыну, с наказом передать его зятю старика, обязанному затем доставить экспедицию с тем же наказом в линию кругового пути, залегавшего в районе монастырей Рарчжа-гомба – Лавран.

Подобный удлиненный и круговой маршрут, придуманный князем Луцца в целях доставить заработок родным и знакомым старшинам, был полезен и для нас, так как давал возможность познакомиться с самым интересным, неведомым уголком Амдоского нагорья. Правда, это исследование стоило нам очень дорого в физическом, нравственном и материальном отношениях. До прихода в монастырь Лавран мы ложились спать не раздеваясь и не расставаясь с ружьем; ночные караулы держали самые строгие, самые усиленные; при малочисленности участников зимней экскурсии на часах приходилось стоять всем нам через ночь в продолжение пяти-шести морозных часов, а на другой день следовать в дороге со всякого рода наблюдениями и сборами коллекций[288], на высоте, на три-четыре версты превышающей Петроград. Нервы наши были напряжены до крайности.

Много времени прошло с тех пор, но зимнюю экскурсию в Амдо я помню как сейчас и живо чувствую ее кошмарный ужас, словно переживаю снова самое путешествие в этой угрюмой, неприветливой стране. Вместе с тем Амдоское нагорье всегда будит во мне чувства глубокой благодарности и нежной дружеской привязанности к моим спутникам – избранникам русского народа, с которыми только и можно совершать такие подвиги. Надеюсь, за последнее выражение простит мне читатель, в крайнем случае тот, который сам хоть немного вкусил прелести в странствованиях по диким странам Центральной Азии.