— Нет, благодарю. Я сейчас пойду на автобусную остановку на Оксфорд-стрит.

— В таком случае — до скорой встречи. А к тому времени, я думаю, у меня будут для тебя интересные новости.

Это был самый ясный намек, на который Глин отважился в течение вечера, но, как и все предыдущие, он, видимо, не дошел до сознания Стефена. И все же Ричард считал, что известный сдвиг сделан.

Они обменялись рукопожатием, Глин направился к Стрэнду, а Стефен — в противоположную сторону. И чуть не столкнулся с женщиной, выходившей из театра. Он машинально отступил, пробормотав какое-то извинение, и в ту же секунду узнал Клэр.

— Вы! — еле слышно прошептала она.

По выражению ее лица — сначала испуганному, потом вдруг застывшему — он понял, как мучительна ей эта встреча; они неподвижно стояли рядом на почти безлюдной улице, молча глядя друг на друга, словно две восковые фигуры из расположенного неподалеку заведения мадам Тюссо. Именно это сравнение и пришло в голову Стефену, но, прежде чем он успел положить конец нелепому молчанию, Клэр заговорила — торопливо, сбивчиво:

— Стефен! Просто глазам своим не верю! Вот уж никогда бы не подумала, что встречу вас здесь! Вы были в опере?

— А вы полагаете, что я вышел из учреждения напротив?

Он не мог не съязвить, но сосредоточенное и покорное выражение, сразу появившееся на ее лице, и взгляд, который она бросила на синюю лампочку полицейского участка напротив, побудили его добавить:

— Да, в виде исключения я был сегодня в опере. А вы, наверно; ходите сюда довольно часто.

— На все спектакли сезона. Музыка для меня — большая радость.

Но тон, каким это было сказано, говорил, что музыка была для Клэр не радостью, а скорее утешением; о том же говорило и скорбное лицо, которое, утратив краски и мягкие очертания юности, стало почти угловатым, под глазами залегли тени, нос словно бы удлинился, а подбородок вытянулся. Черное платье, хотя и сшитое с превосходным вкусом, однако лишенное каких-либо украшений, равно как и черный кружевной шарф, который она накинула на голову, придавали ей не просто строгий, а почти суровый вид.

— Вы один? — спросила она после мучительного молчания.

— Сейчас — да. Мой приятель уже ушел.

Она помедлила, собираясь с духом.

— В таком случае, может быть, зайдете ко мне побеседовать? Не можем же мы стоять так на улице. Я живу совсем рядом, на Найтс-бридж.

Приглашение было сделано деловитым тоном, и хотя Стефен спешил домой, он все же кивнул в знак согласия, возможно, правда, его заинтересовала происшедшая в ней перемена. Ее машина — темно-синий открытый «даймлер» — стояла неподалеку, и через несколько минут они уже быстро катили на запад по пустынным улицам.

— Какая роскошь, Клэр! — насмешливо заметил он. — Эта штука, пожалуй, получше вашей старой «де дион».

— Эта машина взята напрокат, — возразила она. — У меня теперь нет собственной. Я беру ее из гаража. По вечерам я вполне могу обойтись и метро. А днем пользуюсь ею… езжу на работу и с работы.

Его слух неприятно резанула нотка жалости к себе, прозвучавшая в ее тоне. К чему эта поза мученицы, добровольно обрекшей себя на неудобства лондонского метрополитена? Но он спросил лишь:

— Вы работаете?

Она наклонила голову.

— В приюте святого Варнавы для бедных девушек. Я там почетный секретарь. А руководит всем этим наш уважаемый отец Лофтус.

— Лофтус! — воскликнул он.

— Да, это изумительный человек. Он был для меня… — она помедлила, — …большой моральной поддержкой.

Стефен хотел было что-то сказать, но промолчал. Вскоре они добрались до Слоун-стрит, где она снимала квартирку на верхнем этаже бывшего особняка. Она провела его в гостиную — длинную, довольно узкую, но приятно обставленную комнату, выдержанную в серовато-серебристых тонах, с пушистым ковром и строгой мебелью. На стенах, друг против друга, в рамах из белой полированной сосны, висели его картины, которые она купила семь лет назад.

— Они хорошо здесь выглядят, правда? — спросила Клэр, заметив его взгляд, и, прежде чем он успел что-либо сказать, продолжала с наигранной живостью, по-видимому скрывавшей душевное волнение: — Вы, очевидно, узнаете здесь кое-что из моих старых вещей. Я многое перевезла из Броутона. Я ведь почти все время провожу здесь. Езжу только к детям на каникулы. Николае уже учится в Веллингтоне, а Гарриэт — в Родине. Вот их портреты, на бюро.

Она указала на фотографию в серебряной рамке и, пока Стефен рассматривал снимок, сняла шарф и перчатки и подошла к небольшому столику, на котором стоял термос и накрытое салфеткой блюдо.

— Хотите чего-нибудь выпить? Садитесь, пожалуйста. Тут у меня горячее молоко. Но, может быть, вы предпочтете виски с содовой?

Он мог бы поклясться, что она вздохнула с облегчением, когда он сказал, что предпочитает молоко. Несмотря на ее оживление, он чувствовал, что она очень нервничает, хочет довериться ему и вместе с тем ужасно боится уронить себя в его глазах. Пока она наливала молоко, он исподтишка изучал ее. От ноздрей ко рту у нее пролегли морщины разочарования. Она стала более разговорчивой — ему казалось, что она все время подстегивает себя, стараясь поддержать беседу. На письменном столе стояла картотека, лежало несколько блокнотов, список прошений — словом, разные бумаги, связанные с ее благотворительной деятельностью, а над всем этим, рядом с фотографией детей, — большой портрет священника, красивого, с высоким целомудренным челом, от которого, казалось, так и веяло величественным спокойствием. То был, бесспорно, Лофтус. Стефен подошел поближе, чтобы рассмотреть его.

— Это и есть священник приюта святого Варнавы?

— Вы знаете отца Лофтуса?

— Когда-то знал. Он жестоко обошелся с Дженни… моей женой… когда она работала в Доме благодати. — И небрежно добавил: — У него здесь вполне откормленный вид.

— Ах, Стефен, как можно так! Вы только посмотрите, какое у него благородное лицо.

— На фотографии человека можно сделать каким угодно, Клэр. — Он улыбнулся без тени ехидства. — А вот если бы я вздумал написать его, я бы проник под этот толстый слой жира. — Внезапно он расхохотался — это был короткий спазматический смех, закончившийся приступом кашля. Он вытер глаза выпачканным красками платком. — Извините. Мне просто пришло в голову, что я ведь и сам чуть не стал таким.

Она молчала и даже не сказала того, что само просилось на язык. Он снова сел.

— Как поживает Джофри?

Она мучительно покраснела, но ответила совершенно спокойно:

— Полагаю, что хорошо. Мы не виделись уже несколько месяцев.

Теперь ему уже нетрудно было сложить вместе разрозненные кусочки мозаики. Хотя Клэр не порвала с Джофри, она, во всяком случае, старалась видеться с ним возможно реже, а жизнь свою заполняла — быть может, с несколько чрезмерным пылом — благотворительностью, участием в различного рода комиссиях, всякой благовоспитанной филантропией. И все же сколько одиноких, горьких минут познала она в этой красивой комнате, где было так прохладно сейчас после жары и духоты театра и где так приятно пахло лавандой!