Треугольное здание на остром конце острова похоже на нос крейсера. За этим зданием древняя таможня, которая выходит на пустынную равнину, которая когда-то была Венецианским заливом.[89]В нем виднеются многочисленные обломки. Один возвышается над остальными: это огромный круизный корабль, не менее впечатляющий, чем скелет на Мосту Академии. Белый корабль лежит на боку и кажется невредимым, лишь наклоненным на тридцать градусов.

Его окружают другие корабли, поменьше.

— Море отступило на двенадцать миль, — объясняет Альберто. — Мы не знаем, почему.

— Один мой знакомый, русский профессор, говорит, что это по вине холода. Что сместились полюса и моря во всем мире отступили.

— Может быть. Другие говорят, что это из-за бомб.

— Я не верю.

Альберто пристально смотрит на меня.

— Чтобы быть священником, вам приходится не верить в столько вещей. Есть ли что-то, во что вы верите?

Ветер стихает, но фигура Альберто продолжает качаться перед моими глазами, как огонек.

В мой мозг осколком проникает острая боль. Хочу моргнуть, но правый глаз не закрывается.

— Я верю в Бога, который создал вас, меня и этот мир, — с усилием отвечаю я, стиснув зубы.

Вместо ответа — смех:

— Не Бог создал этот мир. Это мы его таким сделали. Мы создали это чудо. Посмотрите вниз, святой отец.

Преодолевая головную боль, я следую указанному им направлению. Между зданиями на левом берегу, которые тянутся на протяжении многих километров, к небу возносятся два луча солнца, достигая в высоту не меньше мили.

Я вспоминаю какой-то образ из прошлого.

— И то, что мы имеем, сделали мы. В мире нет ничего похожего. Ничего похожего…

Посмеиваясь, он удаляется таким быстрым шагом, что почти бежит. Кажется, что его, вместе с остальными, как бабочек, притягивают эти лучи. Огни факелов танцуют и вибрируют, а все спешат, и только позже я понимаю, что и я бегу вместе с ними, к паре лучей света.

Внезапно я осознаю, что это мне напоминает. Башни-близнецы, небоскребы, упавшие 11 сентября, тридцать два года назад. Они похожи на привидения тех двух башен, проецирующих свой свет с земли в небо над Венецией.

Я чувствую, как у меня жжет в легких, когда изо всех сил бегу к свету и ритмичный шум моих шагов объединяется с шумом шагов остальных. Теперь я понимаю, что поразило меня, что я заметил, не заметив, маршируя с другими вдоль Канала.

Эта огромная толпа не оставляет следов.

Позади нас нет никаких следов.

Как будто мы летим.

Или как будто нас вообще никогда не было.

И вот передо мной, настоящая и невероятная, открывается площадь Сан-Марко.

Мы поднимаемся со дна канала по утоптанной земле обрыва, крутого, как склон пирамиды.

Мало-помалу нашим глазам открывается вид на большую площадь.

Площадь Сан-Марко совершенно такая же, как на фотографиях. Здания более или менее неповрежденные. Хотя, я думаю, такими их никто никогда не видел. Окна дворцов черные. Нет никакого света, даже свечей.

Зато сама площадь залита светом.

Два мощных электрических фонаря расположены на крыше одного из зданий, в котором я узнаю Башню с часами, с двумя маврами из бронзы, которые бьют своими молотками в колокол, сообщая время.

Но мавров здесь больше нет.

Мне приходит в голову, что точно так же звали и главу Совета в катакомбах святого Каллиста.[90]

Но венецианских Мори называли так из-за темного цвета их кожи.

В любом случае, их больше нет.

На их месте — две статуи из папье-маше или из какого-то другого легкого материала, потому что достаточно дуновения ветра, чтобы заставить их раскачиваться. Это мужчина и женщина, они голые и прикрыты лишь фиговым листом, а их кожа настолько ярко-розового цвета, что кажется, будто это карикатура. В середине, там, где должен быть колокол, помещено дерево, тоже из папье-маше, на зеленых ветвях которого висит всего одно яблоко, зато огромное, красное, как то, что колдунья подарила Белоснежке.

Подняться по склону, покрытому утоптанной землей, на площадь — практически то же самое, что совершить путешествие во времени. Стекла кафе и магазинов не тронуты, и внутри них столы, готовые принять толпу туристов. Но никто из венецианцев в масках не заходит туда. Они продолжают двигаться по кругу, неутомимые, как акулы. Столы остаются пустыми.

Я иду в толпе за Алессией и Альберто. Кажется, что на этой площади собрались тысячи людей. Я знаю, что это невозможно, потому что в наши времена толпой могут считаться уже собравшиеся вместе пара десятков людей, а не тысяч.

Но впечатление именно такое.

Все они в масках и мантиях — кажется, что это непременная часть их наряда. И все до одного расступаются перед Алессией, кланяясь ей и снимая треуголки в знак уважения.

Я поднимаю взгляд на две колонны, которые окаймляют площадь с той стороны, где когда-то было море. Колонны все еще стоят там, но на их вершинах больше нет ни крылатого льва, символа святого Марка и Венеции в целом, ни святого Георгия с драконом.

На первой — статуи мужчины и женщины.

На второй…

У меня нет времени присмотреться получше, потому что меня зовет Алессия, властно, как своенравная девчонка.

Бросаю последний взгляд на статую, но мне не удается ее увидеть. Как будто облако опускается на мои глаза, так, что все ее очертания становятся тусклыми.

— Пойдем! Патриарх ждет нас…

Мы подходим к воротам.

Мимолетным взглядом я выхватываю слева от меня скульптуру из темного камня, вернее, скульптурную группу: четыре фигуры, то ли королей, то ли воинов, обнимающих друг друга.

— Это тетрархи. Два римских Цезаря и два Августа, которые делили между собой власть в Империи после реформы Константина, — объясняет Альберто. — Но древние венецианцы считали, что это четыре турка, которые пытались украсть мощи святого Марка, и тот обратил их в камень. Никто ничего не знает, никто ничего не помнит…

Он вбегает в темный коридор под чем-то вроде готической арки, которая кажется привезенной из Диснейленда. Иронически кланяется мне, поворачивается и удаляется танцующим шагом. В его руке больше нет факела. Да и зачем он ему? Вся ночь вокруг нас ярко освещенная, веселая. Звучит старинная музыка. Она отражается от стен, согревая ночь.