— Возможно!

— В таком случае я вызовусь свидетельницей в суд.

— Ты с ума сошла, — крикнул он. — О чем ты собираешься свидетельствовать?

— Что он не преступник, а порядочный человек!

— Сумасшедшая бабенка! — Он с силой захлопнул за собой дверь.

V

Утром, во время раздачи кофе, надзиратель Хартвиг многозначительно сказал:

— Ну вот, скоро повеет другим ветром.

— Да? — спокойно протянул Вальтер. Но он видел, что у Хартвига что-то на уме. — Надо надеяться, что этот ветер хоть немного освежит атмосферу!

— Еще как освежит, — живо продолжал Хартвиг. — Социал-демократы вспомнили, что власть в их руках, и подтянули вожжи!

Вальтер громко расхохотался. Надзиратель удивленно уставился на него. Он, очевидно, не мог представить себе, чем вызван этот взрыв веселости.

— Ты что, не веришь мне? — прошипел он с досадой и замкнул дверь.

Вальтер слышал, как, удаляясь, он раздраженно ворчал, пока длинный коридор не поглотил все звуки.

«Хорошо ли, что я так расхохотался? — думал Вальтер. — Хартвиг, несомненно, так и не понял, почему я смеюсь. «Социал-демократы вспомнили, что власть в их руках!» Ну кто, после всего, что случилось, может не расхохотаться, услышав такую фразу? И все же Эрнст Тельман не раз призывал, — Вальтер очень хорошо это помнил, — в политических разговорах с социал-демократами проявлять терпение, терпение и еще раз терпение. Но все имеет свои границы. Этот самый Хартвиг, когда на улицах шли бои и еще никто не знал, чем все кончится, вел себя как тайный сторонник коммунистов. Говорил о классовой борьбе, классовой солидарности. Все время подчеркивал, что и он социалист, человек не вчерашнего дня, человек, у которого есть прошлое. Но как только отзвучал последний выстрел, как только оказалось, что рабочие не победили, Хартвиг мгновенно вспомнил о том, что он тюремщик и что в старости это даст ему пенсию. Проявлять терпение? По отношению к кому? К этакому политическому флюгеру?..»

Но какой-то внутренний голос нашептывал Вальтеру: что пользы от того, что обидишь человека? Досадишь ему и оттолкнешь? Умный коммунист, который хочет привлечь человека на свою сторону, ведет себя иначе; сознавая, что он носитель не только самого светлого, но и самого передового мировоззрения, он чувствует себя просвещенней своего собеседника и настойчиво, терпеливо, стараясь не задевать больных мест, показывает ему, где правильный путь…

«А ну тебя к лешему! — отмахнулся Вальтер от нашептывающего голоса. — Что мы — больничные сиделки или сестры милосердия? Или прикажешь подставить правую щеку, когда тебя ударяют в левую? А чего стоит его тыканье? С какой стати этот тюремный холуй тыкает мне? Надо положить этому конец, и немедленно. Разыгрывает из себя отца родного, а держится, как темная деревенщина…

Не хватил ли ты опять через край? Ведь известно, что не все способны видеть политические взаимосвязи. Можно ли сказать, что Хартвиг в самом деле образец глупости и беспринципности? Не рядовой ли это экземпляр примитивного немецкого филистера? И не остаются ли они по-прежнему в большинстве? Хартвиг колебался, пока шла борьба. Это лучше, чем если бы он сразу взял сторону врагов. Колеблющихся надо привлекать на свою сторону, как бы ни тянуло их в обывательское болото. Коммунист должен бороться за каждого человека, завоевывать его…

Но ведь Хартвиг колеблется только потому, что дрожит за свое место и за свою пенсию. Он ничем не хочет рисковать, он хочет только пожинать лавры; не бороться, но в случае победы урвать и себе долю благ…»

Меряя шагами камеру от стены к стене, Вальтер услышал щелканье ключа. С раздвоенным чувством взглянул он на Хартвига. Размахивая правой рукой, тот выкрикнул:

— Ничего мне так не хочется, как отхлестать тебя по щекам! Молокосос!

— Очень хорошо. Еще совсем недавно ты называл себя братом по классу.

— Скажи еще — по тюремной похлебке! — насмешливо бросил Хартвиг и скрипуче засмеялся.

— И это было бы верно: я-то отсюда выйду когда-нибудь, а ты обречен век свой вековать здесь.

— Я хотел тебе новости сообщить, а ты дерзишь, грубиян!

— Новости? Какие новости?

— Ага! Ты все-таки любопытен. Как новости, так я уже хорош?

Хартвиг подошел к двери, выглянул в коридор. Потом повернулся к Вальтеру, который шел за ним.

— Ну так слушай! В мае выборы в рейхстаг. Чрезвычайное положение снято, коммунистическая партия вновь разрешена.

— Замечательно! Значит, скоро повеет другим ветром.

— Дурень! Совсем это не так, как ты думаешь. Социал-демократы и профессиональные союзы создали боевую организацию, «Рейхсбаннер» — «Черно-красно-золотое знамя». Это ударная армия республики. Республика вооружает рабочих. Где-то готовят нам удар в спину.

В первое мгновение Вальтер был всерьез ошеломлен. Социал-демократы и профсоюзы вооружают рабочих? На защиту республики?.. Но тотчас же у него возникли сомнения. Возможно ли, чтобы социал-демократы вооружали рабочих, пусть даже своих сторонников? Ведь даже в том случае, если бы лидеры и хотели этого, буржуазия никогда не допустит такого шага. Да и так называемый аполитичный рейхсвер не примирится с ним. Это же вопрос власти… Чем больше Вальтер размышлял, тем невероятнее представлялось ему все, что сообщил Хартвиг. Он пристально посмотрел в лицо надзирателю. Нет, Хартвиг не лжет и не разыгрывает его; он говорит вполне серьезно и искренне обрадован.

— Ты преувеличиваешь! Бесспорно, преувеличиваешь!

— И как только тебе приходит в голову такое? — возмутился Хартвиг.

— Да, уверен, что ты преувеличиваешь. Чего-то ты здесь не понял. Этого не может быть.

— И как только тебе приходит в голову тыкать мне?

— Ты что, только сейчас заметил? Ты же начал!

— Я запрещаю тебе тыкать, слышишь?

— А я не возражаю против того, чтобы мы были на «ты».

— Но зато я возражаю! — крикнул Хартвиг, багровея.

— Зачем же так волноваться?

— Вы… Вы… Только осмельтесь мне еще раз!..

— Как вам угодно, господин надзиратель!

Надзиратель Хартвиг молча выскочил из камеры и громко щелкнул ключом. Но за дверью он остановился, тут же отодвинул засов, чуть приоткрыл дверь и просунул в камеру свою квадратную голову.

— Только смотри в присутствии третьих лиц не вздумай говорить мне «ты»! Понял?

— Такой неприятности я никогда бы тебе не причинил, — улыбаясь, сказал Вальтер.

— Ну, в таком случае, ладно!

На апрель, то есть через семь месяцев после ареста и спустя почти два месяца после вручения обвинительного акта, назначено было судебное разбирательство.

Вальтера все же охватило сильное волнение. Ночью он не сомкнул глаз. Обдумывал свою защитительную речь и мысленно произносил ее. Разумеется, острием своим она обернется против обвинителей. Он направит огонь против реакции, и милитаризма, этих могильщиков немецкого народа в прошлом и настоящем.

По мере приближения суда Вальтер успокаивался. Он хорошо продумал все, что хотел сказать. Единственное, что его