«Внимание! Хлеб!» — протянул ему ломоть черного хлеба. Внутри Вальтер обнаружил клочок бумаги, на котором было написано:

«Особый состав суда, назначенный гамбургским сенатом, приговорил товарища Антона Брекера к смертной казни. Мы, политические заключенные, сидящие в этой тюрьме, ответим на позорный приговор объявлением голодовки. Спасем нашего товарища Брекера!

Подпольный комитет политических заключенных».

Вальтер поднял глаза. Опять голодовка? На этот счет у него уже есть опыт. Ну что ж, голодовка так голодовка!

Он ждал, что изо всех окон, как это было недавно, полетят выкрики: «Голодовка!» Но ничего похожего не произошло. Стало даже как-то тише, чем все последние дни. В тюремной церкви заключенные пели «Варшавянку» и «Песнь маленького барабанщика». Разумеется, петь было запрещено, но не могли же тюремщики всех засадить в карцер. Да и карцеры были переполнены.

Пришло время обеда. По коридору с грохотом тащили бидоны с супом. Вальтер слышал, как двери камер — едва их открывают, снова защелкиваются на замок. Щелкнул ключ и в замке его камеры. Хартвиг просунул голову:

— Как обстоит дело?

— Объявляю голодовку!

Хартвиг кивнул, точно ничего другого не ждал, и дверь захлопнулась.

Первый и второй день голодания были самыми тяжелыми: время года усугубляло страдания. Начало ноября было дьявольски холодным, и два жалких калорифера почти не давали тепла. Но на третий день Вальтеру уже казалось, что теперь он может неделями голодать.

Кальфактор чистил замок на дверях камеры. Вальтер шепнул в щелку:

— Как там? Бастуют все?

Кальфактор шепотом ответил:

— Почти! Восемьсот с лишним человек! Многие болеют! Смотри не сдавай!

— Будь покоен!

Вальтер слышал, как и в соседней камере кальфактор шептался с заключенными. Рядом сидело четыре товарища.

На третий день голодовки за. Вальтером пришел судебный надзиратель и повел его на допрос: «Слава богу, — подумал Вальтер, — наконец-то мое дело сдвинулось с мертвой точки. Конечно, было бы лучше, если бы я был сейчас физически крепче». Он шел за надзирателем к Центральной и, когда спускался с лестницы, почувствовал легкое головокружение. Но он взял себя в руки и не подал виду.

Следователь, похожий на прусского офицера, только что снявшего мундир, прежде всего спросил, участвует ли Вальтер в голодовке. Вальтер ответил утвердительно.

— А знаете ли вы, во имя чего голодаете?

— О да, — ответил Вальтер, — очень хорошо знаю. В знак протеста против смертного приговора, вынесенного особым составом суда.

Следователь спросил, по какому делу Вальтер находится под следствием? Вальтер сказал, что надеется узнать это от него.

Выяснилось, что следователь вызвал Вальтера не по его делу, а в качестве свидетеля. Пусть расскажет, что произошло в камере между подследственными Грюнертом и Холмсеном.

— Они поспорили!

— И подрались, не так ли?

— Да!

— Кто затеял драку?

— Не знаю. Я читал в это время.

— Так. А может быть, вы скажете, о чем был спор?

— Нет. Я не прислушивался.

— Грюнерт на первом допросе заявил, что Холмсен хотел донести на него. Вам известно, что он хотел донести на Грюнерта?

— Нет!

— О чем Холмсен мог донести на Грюнерта?

— Не знаю я!

— Они ведь познакомились только в камере, верно?

— По-моему, да!

— Ну вот видите! Значит, между ними что-то произошло?

— Не могу вам сказать!

— Гм! А самое странное тут, что и Грюнерт не говорит больше ни о каком доносе, а утверждает, что у них был политический спор!

Молчание.

— О чем же шел этот политический спор?

— Я уже сказал, что не прислушивался. Я в это время читал.

На том допрос и кончился. Вальтера отправили в общую камеру, так как у следователя начался обеденный перерыв.

Он не поверил глазам своим. По камере, взявшись об руку, ходили взад и вперед Холмсен и Грюнерт. Они встретили Вальтера радостными приветствиями. На одном глазу у Холмсена была еще опухоль, на лбу и щеке еще красовались пластыри, но он сиял и улыбался, рассказывая Вальтеру, что они с Эмилем теперь друзья.

— До гроба! — подтвердил Грюнерт. — Я как выйду отсюда, тут же вступлю в его… нет, в вашу… в на-шу партию.

Холмсен спросил у Вальтера:

— Что ему от тебя надо было?

— Все, — ответил Вальтер. — На его беду, я так углубился в свою книгу, что вообще ничего не слышал.

Холмсен улыбнулся. Грюнерт сказал:

— Ты, наверно, даже не заметил, что мы дрались?

— Что? — воскликнул Вальтер, делая большие, удивленные глаза. — Неужели вы дрались?

На их отчаянный хохот в камеру влетел надзиратель и пригрозил тотчас же пожаловаться начальству, если они не будут вести себя прилично.

Наутро пятого дня голодовки начальник тюрьмы известил заключенных, что особый суд, пересмотрев дело Антона Брекера, приговоренного к смертной казни, вынес решение о помиловании с заменой первого приговора пятнадцатью годами заключения в крепость. Начальник тюрьмы призвал всех подследственных прекратить голодовку.

Стали известны подробности голодовки. Восемьсот одиннадцать человек голодали два дня, семьсот шестьдесят четыре человека — три дня, семьсот тридцать шесть человек — четыре дня. Двадцать восемь человек положили в тюремную больницу — им угрожала смерть от голода. Шестерых пришлось искусственно питать.

Общественное мнение было необычайно возбуждено сведениями о голодовке в тюрьме. На многочисленных заводах и фабриках прошли митинги солидарности, перед зданием министерства юстиции, где заседал особый состав суда, безработные устроили демонстрацию. Запрещенная коммунистическая партия выпустила и распространила огромное количество листовок. Часть листовок была подписана и рабочими социал-демократами, протестовавшими против позорной политики вожаков своей партии.

Антон Брекер был спасен. Особый суд не посмел привести в исполнение смертный приговор над одним из вождей революционных рабочих. Рабочие Гамбурга показали, что́ может сделать солидарность даже после поражения. Самые беззащитные люди, заключенные, послужили тому примером, они принесли величайшую жертву на алтарь солидарности.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

I

ЛЕНИН УМЕР…

Вальтер Брентен, сидя в углу своей камеры у калорифера, уткнулся лицом в железо. Плоские трубы, чуть теплые, только тогда немного грели, если плотно к ним прижаться. Очень холодным был этот январь и неспокойным. Злые вихревые ветры день и ночь штурмовали тюремные стены, и холод проникал сквозь камень.

Камера Вальтера находилась на верхнем этаже, непосредственно под крышей. Из своего зарешеченного окна Вальтер видел аллеи парка; но зимой заключенные боялись камер на пятом этаже. Пока отопительный пар доходил до верхних этажей, он утрачивал свою греющую силу.

Открывая дверь камеры, кальфактор сказал безучастно, деловито, пожалуй даже равнодушно:

— Новость знаешь? Ленин умер!

— Что-о? — В руке у Вальтера задрожала кружка, в которую кальфактор наливал кофейную бурду.

— Да-да, в газетах сегодня есть.

Вальтер слышал, как кальфактор то же самое сказал заключенному, сидящему в соседней