Она же только и могла говорить, что о его будущем. В княжей избе приготовили стол, уставленный блюдами на десятерых, но так вышло, что сели за него только Радом и Огнесвет с матерью. От волнения и смущения Огнесвету кусок не лез в горло, но он старался есть, боясь ее обидеть. А Миловзора то и дело тянулась к его руке, желая прикоснуться к своему сокровищу и опасаясь этого чужого, неразговорчивого мужчины, в котором только она и могла разглядеть черты прежнего мальчика.

– Соколик ты мой, яблочко мое наливное! – приговаривала она, сидя напротив него за столом. – Как же ты порадовал меня! Хоть ложись и помирай! – Она заплакала, стала утирать слезы, смеясь. – Чего еще мне надобно? Я уж думала, кончена жизнь моя, буду теперь, как иные старухи, чужих детей качать до самой крады…

Огнесвет вопросительно глянул на нее: каких чужих детей? Откуда тут чужие дети?

– Отец ведь заново жениться задумал, – пояснила Миловзора, зная, что он ничего не ведает о положении дел дома. – Потому и Ладу эту привез с Угры. А что, она девка распрекрасная, как Заря-Зареница, и родом хороша: мать ее – из угрянских князей, бабка – из вятичских. Вот он и говорил: коли сын не воротится, придется новую жену брать, чтобы новых чад принесла. Прости, говорит, матушка, да сама понимаешь. А я что, я понимаю. – Княгиня снова всхлипнула и тут же устремила на Огнесвета обожающий взор. – Коли так… не могу же я противиться. Того гляди земля дешнянская без князей останется! Я уж как-нибудь… Я бы их как внуков своих нянчила…

И Миловзора снова заплакала: как ни крепилась она, намереваясь преданно нянчить детей своего мужа от другой, молодой жены, это означало бы полное крушение ее бабьей жизни.

– Ну да что я? – сама себя попрекнула княгиня. – Смотрю на тебя, звездочка моя, а сама все про старое горе думаю! Теперь-то все по-иному пойдет! Справим свадьбу, буду я твоих деточек качать!

Из глаз ее потекли обильные слезы радости. У Огнесвета защемило в груди, и он ниже опустил голову, чтобы мать не видела его лица. Если он сейчас скажет, что не желает жениться, а желает вернуться в лес – он не медведь лютый будет, а гораздо хуже. Бывало, он раньше жалел, что у отца не нашлось других сыновей, но получить их ценой бесчестья матери? Если он на это согласится, значит, человеком он вовсе никогда не бывал, ни денечка. Даже когда расхаживал на двух ногах.

Он так ничего и не сказал ей. Шевелились мысли: если сама невеста от него откажется, то он будет не виноват… Да, ну а как же мать? Какая, к марам, разница, кто виноват, если его мать на старости лет будет вынуждена уступить свое место другой, молодой женщине, а сама сойдет чуть ли не в челядь? И он, ее сын – не мужчина, а слизняк, если допустит такое. Он должен не просто согласиться на свадьбу, он должен биться за невесту хоть с чудом-юдом двенадцатиголовым! Хорошо, что пока от него не требовалось ответа: княгиня видела, как смущен ее сын, совсем отвыкший от дома и домочадцев, и говорила все время сама.

Когда они уже собрались спать, пришел отец.

– Бросила тебя невеста! – чуть ли не с порога объявил он.

Огнесвет вздрогнул, а княгиня выронила ковш. Бранемер выглядел возбужденным, но непонятно было, обрадован он или огорчен.

– Нейдет за тебя Лютомерова дочь! – продолжал князь. – За Хортеслава идет. Она его с того света вытащила, он очнулся. Теперь, говорит, это мой жених.

– А мы как же? – потрясенно воскликнула Миловзора.

– Мы? – Бранемер усмехнулся. – Зато нам другую девку оставляют. Унеладу Красовитовну, Ладушку нашу! Повезло тебе, сыне! – Он размашисто хлопнул Огнесвета по плечу. – Та еще лучше этой! У этой вид смурной, глаз темный, а та – чисто заря ясная!

Миловзора переменилась в лице, не зная, как отнестись к этой новости. Она не стала бы спорить, что Унелада красивее сестры, и в другой раз она бы только порадовалась такой невестке. Но ее смущала мысль, что женой сына станет и войдет в дом та самая девка, на которой думал жениться сам Бранемер.

* * *

И вот настало утро. Мать разбудила Огнесвета и отправила в баню. Сама она поднялась еще раньше – да спала ли она этой ночью вообще? – и уже все приготовила.

Огнесвета собирали и снаряжали, как жениха: расчесали волосы, надели новую красивую рубаху, новый кожух с красным поясом, шапку с красным шелковым верхом. Никогда в жизни он не одевался так хорошо, но чувствовал себя отвратительно. Все здесь смущало, стесняло, злило и раздражало. Не хватало старой одежды, потертой и пахнущей лесом, не хватало медвежьей шкуры, к которой он так привык и уже смирился с мыслью, что будет носить ее всю жизнь. В лесу свои порядки и правила, а в городе свои, и здешних он совсем не знал. Мать подсказывала ему каждый шаг, и это тоже злило – он давно взрослый и привык жить своим умом. В лесу. Здесь, в родительском доме, своего ума не хватало. Вся предстоящая жизнь казалась сплошной неволей; хотелось вырваться и убежать в лес, где все просто и знакомо.

Но вот ему вручили старинный топор с выжженными на рукояти знаками небесного огня и повели к Ладиной горе. Вокруг кипел народ. Женщины и девки плясали, скакали, вертелись под беспорядочную гудьбу – все это было призвано разбудить весну и отогнать зиму подальше, чтобы уж не вернулась. Женщины, да еще такие буйные, пугали Огнесвета, хотелось держаться от них подальше, но они, как безумные, все прыгали у него перед глазами, так что он жмурился на ходу. Неужели среди всего этого придется жить? Звериная тоска по священному покою леса разрывала его грудь под праздничной рубашкой, и ему требовалось все самообладание, чтобы не броситься с рычанием на этих попрыгушек и не разбить пару голов обрядовым топором Перуна. А что? Если сделать это, от него отстанут навсегда.

Вот шествие миновало мост через уже вскрывшийся ручей и приблизилось к подножию Ладиной горы. Перед воротами Медвежьего двора уже расхаживал Велес – огромного роста, закутанный в медвежью шкуру, с высокой личиной и тяжелым посохом. Только человеческая рука, державшая посох, давала понять, что это все-таки не зверь. Но Огнесвет не знал, кто это, и вместо лица видел только медвежью личину с необычайно огромными зубами.

При виде Велеса он невольно вздрогнул и крепче сжал рукоять топора. Вокруг своего повелителя носилась, прыгала, вертелась и выла целая толпа в волчьих шкурах – лесные и зимние духи-игрецы. Огнесвету противостоял тот самый мир, из которого он вышел. Он даже остановился, будто разучился ходить. А на самом деле не знал, куда идти: вперед или назад. Он шел прочь от Велесова мира, а тот оказался у него перед лицом. Но это не странно: там все наоборот.

Позади женщины и девки в белых и красных одеждах притоптывали, прихлопывали и пели «лели-лели», а впереди беспорядочно скакали и выли серые косматые духи. Это было как две реки, текущие навстречу друг другу и готовые столкнуться. Та река, что знаменовала весенний, домашний мир, подталкивала Огнесвета в спину и побуждала вступить в борьбу с той, лесной и зимней, к которой он сам еще мысленно принадлежал. Он не хотел расставаться с духом Велеса – вот этой рослой мохнатой фигурой с клыкастой пастью. Река толкала его на борьбу с самим собой. Но как отступить, когда оружие уже в руке?