В тот же миг он сообразил, что здесь нет сидений, откуда можно наблюдать за всеми, и что во всем автобусе только он не черный. Решил плюнуть на старика и занял предпоследнее сиденье.

Куда я… но не пожелал додумывать: направляюсь? Поверх поручней на спинках сидений смотрел на приплюснутый нос и губы, острый подбородок профиля под мочалочным шаром.

Вместе с нею разглядывал дома в их бешеном бесцельном полете.

Она моргнула.

Нервничал он только на поворотах, и приходилось давить абсурдный порыв сходить в шоферу и спросить, куда едет автобус. Бешеная гонка по прямой, подразумевавшая простоту возвращения, не пугала. Автобус опять свернул, и Шкет постарался насладиться потерянностью; но они ехали параллельно прежнему курсу.

Миновали заброшенный дорожный ремонт. Сломаны только одни козлы. Но из грузовика со спущенным колесом на мостовую вытекли кабельные кольца.

Он растянул узел в желудке, дивясь тому, как до сих пор волнуют эти останки катастрофы.

После разбитой витрины военторга поплыли маркизы кинотеатров: на первой ни единой буквы, на второй одинокая «Р»; на третьей одна строка, которую он успел сложить в «Три звезды пишут „Таймс“». На следующем – «Т», «Л» и «Е» стопкой друг на друге; «Н», «А», «Р», пробел в три буквы, затем «Е». Обдумывая послания, он пошарил в поисках тетрадной пружинки, но лишь стукнулся костяшками о ножи.

На рекламном щите футов шесть на шестнадцать нагой Джордж Харрисон, почти силуэтом против гигантского лунного диска, задирал голову – то ли всматривался, то ли выл, то ли проклинал ночь. Черный, лишь тут и там обозначенный бликами, – слева; справа все заполонил ночной лес.

Шкет полуобернулся на сиденье посмотреть, затем вновь повернулся к салону и успел увидеть, как обернулись остальные. Сунул кулаки между ляжек, уперся в сиденье и подался вперед, ухмыляясь, свесив шею на поникших плечах.

возвещала следующая маркиза. Он посмотрел на битые витрины – в одной валялась груда голых манекенов. Улица стала шире, а один раз мимо прокатился дым, и на последней маркизе киноквартала он вообще не разглядел ни буквы.

Куда я направляюсь? – подумал он, полагая это просто словами. А затем прилетело эхо: по спине подрал мороз, зубы клацнули, потом разжались за сомкнутыми губами, застучали и запрыгали от тряски двигателя. Он поискал теней и ни одной не нашел ни в сумрачном автобусе, ни на бледной улице. Тогда поискал, какие блики телесных ощущений запечатлены в матрице нервов. Ни одного; не в чем откапывать память о ее лице, пятнистом и неполном, точно освещенном сквозь листву. Он попытался посмеяться над своей утратой. Не в том дело, о нет. Всё из-за вина; господи, подумал он, куда они все подевались? Позади него старик застонал во сне.

Шкет выглянул в окно.

Вверх по песочного цвета стене – золотые буквы (он их сначала прочел снизу вверх):

Разбита всего одна витрина; и заколочена досками. Еще две затянуты брезентом. Еще одна от края до края перечеркнута зигзагом трещины.

Шкет дернул за потрепанный потолочный шнур и держался за поручень на спинке переднего сиденья, пока автобус спустя квартал – и к некоторому его удивлению – не остановился. Он соскочил с задней подножки на бордюр и обернулся; сквозь грязное стекло увидел, как пара, не удостоившая его взглядом, когда он сел в автобус, теперь отводит взгляд. Автобус уехал.

Он стоял наискосок от пяти-, шести-, семи-, восьмиэтажного универмага. Опасливо попятился к двери подъезда. (Люди с пушками, не хрен собачий.) Нащупал орхидею – поглядел на нее. Весьма дурацкое оружие. Люди палят из окон? Несколько окон в вышине открыты. Еще несколько разбиты. Через дорогу сточная решетка помахивала парны́м плюмажем. Зачем было, подумал он, выходить здесь? Может, там уже никого нет, перейти через дорогу и… съежилась кожа на спине и животе. Зачем он здесь вышел? Отозвался на некий безымянный зародыш чувства – и выпрыгнул из автобуса, дождался рождения чувства. И вот оно родилось – оказалось, это ужас.

Перейди улицу, мудила, велел он себе. Подойдешь вплотную, и тебя не увидят из окон. А так кто-нибудь прицелится и снимет тебя, если в голову взбредет. И еще кое-что добавил.

Спустя минуту пошел через дорогу, обогнул пожарный гидрант, остановился, положил руку на бежевый камень, долго, медленно вдыхая и слушая стук сердца. Универмаг занимал целый квартал. В переулке витрин нет. Не считая парадной двери, из универмага его ниоткуда не видно. Он посмотрел на другую сторону проспекта. (Вон там, судя по остаткам букв на разбитом стекле, было, наверно, турагентство. А там?.. Конторы какие-то, может? Нижние этажи облизаны гигантскими углеродными языками ожогов.) Улица как будто широченная – но это потому, что у обочин не было машин.

Он зашагал по переулку, ведя рукой по камню и поглядывая вверх, воображая снайпера, что вот-вот высунется из окна и шарахнет прямой наводкой вниз.

Там никого нет, подумал он.

И за мной никого…

В конце квартала что-то… шевельнулось? Нет, это тень между двух припаркованных грузовиков.

– Эй, – сказал кто-то через переулок, лишь слегка понизив голос. – Это что ты тут, блядь, делаешь?

Он звезданулся плечом об стену и оттолкнулся, его растирая.

Железную дверь на другой стороне переулка толкнуло мощное плечо.

– Не кипешуй. – Возникла половина Кошмарова лица. Шкет разглядел, как полрта произносит: – Но я досчитаю до трех, а ты дуй сюда пулей, чтоб за тобой дымилось. Раз. Два… – Зримый глаз посмотрел куда-то вверх на стену универмага и спустился к Шкету. – Три.

Кошмар поймал Шкета за плечо, и воспоминание о форсированной мостовой переулка напрочь вышибло синяками на спине, колене и подбородке…

– Эй, чувак, не обязательно же… – а Кошмар вдернул его в дверь, открытую на четверть.

Он очутился в четырех пятых темноты, где дышало много народу.

– Черт возьми, – сказал Кошмар. – Ну то есть господи боже.

Он сказал:

– Необязательно башку мне крошить, – тише, чем начал фразу.

Кто-то очень черный в виниловом жилете громко рассмеялся. Он решил было, что это Леди Дракон, но нет – мужчина.