делать это решительно отказывался, моя же рота была во второй линии, и я никакой инициативы проявить не мог. С этими мыслями я шел в Здунково. Мне хотелось изложить Зыкову все эти соображения и упросить его не поднимать нас в атаку ночью, а обождать рассвета, когда и цель будет видна, и офицеры смогут уверенно увлечь за собой людей.

Зыкова я застал в страшном возбуждении. Он вполне ясно отдавал себе отчет в том, что ночная атака в данной обстановке является безумием. Он уже докладывал свои соображения командиру полка, и генерал Эттер умолял по телефону начальника дивизии если не отменить атаку, то изменить некоторые детали приказания, но генерал Оло-хов стоял на своем, в свою очередь ссылаясь на приказание свыше – ночная атака с занимаемой позиции в указанный приказом час.

Я побрел в свою роту.

Чтобы подготовить роту к атаке, нужно было обойти каждого бойца, каждую ячейку. Ячейки были широко разбросаны и отстояли между собой на много шагов. От свиставших пуль люди глубоко зарылись в землю, и приходилось подходить к самому краю ячейки, чтобы увидеть солдата, к которому обращалась речь. И вот началось бесконечное обхождение ячеек. Говорилось приблизительно следующее: в 9 часов вечера капитан Андреев даст свисток. По этому свистку подыматься и без шума, без криков, беглым шагом догонять 10-ю роту. Подтянуть котелки, чтобы не звенели. Винтовками не стучать. Всем держать направление на пожар (за неприятельской линией горел подожженный нашей артиллерией амбар). Если будут слышать мой голос или прапорщика Степанова, смыкаться к офицерам.

Была у меня еще одна забота. Волновал меня вопрос моих помощников, вопрос возможного заместителя. Мой младший офицер, доблестный В.В. Степанов, своим подсознанием как будто предчувствовал приближавшийся конец. Цвет лица у него был землистый, как у покойника… Мой ротный фельдфебель, подпрапорщик Серобаба, отправленный в Петербург, умирал там от чахотки…

И все же люди исполнили в эту ночь свой долг и беззаветно вышли из окопов на почти верную смерть. Такой доблестной, спаянной роты я уже более за всю войну не встречал. Не только был жив дух подготовки мирного времени, но и запасные, влитые в роту при мобилизации, за два месяца пребывания в ее рядах, успели слиться с ротой и впитать ее дух и дисциплину. Когда на следующий день подсчитали потери обоих рот, то убитыми и ранеными оказалось чуть ли не около 80 %. При такой пропорции сколько же могло остаться в ячейках и не пойти в бой? Разве что единицы… Исключительно темной ночью из ячеек, отстоявших друг от друга чуть не на десять шагов, о принуждении и речи быть не могло. Каждый был предоставлен своей совести. Каждый был волен выйти из ячейки или еще глубже в ней зарыться…

А как умирали!.. Наутро офицеры, обходя поле боя, были поражены видом этих рядов солдат, лежавших головами вперед и чуть что не равнявшихся, умирая… Значит, ни у кого не было попытки уйти назад. А ведь ночью это так просто и так легко!..

В назначенный час по свистку Андреева встали без команды и пошли бесшумно догонять 10-ю роту. Через несколько минут я уже шел рядом с Андреевым, а за нами два моих ефрейтора связи. При Андрееве связи не было. Он волновался, почему не видно 12-й роты. Зная, что они идут за мной, я оборачиваюсь, чтобы ему их показать, и тут только замечаю, что пожар нас освещает вовсю и что ни о какой неожиданности штыкового удара при таком освещении и речи быть не может. Не успел я высказать мою мысль Андрееву, как со страшным свистом проносится кругом нас ураган пуль. Мы обнаружены, и по нам открыт сильнейший ружейный и пулеметный огонь. Мы освещены заревом пожара, нам оно в то же время слепит глаза и делает темноту ночи еще более черной и еще более зловещей. А кругом настоящий фейерверк. Синими огоньками рвутся бесчисленные австрийские пристрелочные пули. Андреев падает вперед, на грудь, убитый наповал пулей в лоб. Вслед за ним падают убитыми почти одновременно оба чина моей связи. Идущие по сторонам ряды редеют. Люди один за другим валятся на землю. Освещенным пожаром фигурам кричу – смыкайся ко мне – но кругом уже никого нет. По звуку выстрелов чувствую, что мы дошли до самой цели, что до неприятельских линий остается каких-нибудь шагов 20… И в голове вихрем проносится мысль, что же делать… идти вперед… одному… значит попасть в плен… ложиться же на таком расстоянии от неприятеля, да еще будучи освещенным, это значит наверняка быть пристреленным… И в это время удар как бы палкой по плечу разрешил, казалось, неразрешимый вопрос. Удар был настолько сильный и неожиданный, что, выпуская винтовку из рук, я чуть не через голову полетел на землю. Первая мысль – контузия. Хочу начать окапываться, правая рука не повинуется. Левой же ничего не выходит, земля не поддается. Поблизости никого, а в шагах десяти на фоне пожара легко различаю силуэты двух солдат… Один стреляет в нашем направлении стоя, другой как будто бы с колена. Слышу, как они между собой переговариваются, но не понимаю, на каком языке. Я еще не знал тогда, что перед нами были венгры.

Нужно отползти назад, но рука мешает движению. Хочу левой рукой поддержать правую и дотрагиваюсь до чего-то сырого, липкого, покрывающего кисть руки. Из рукава шинели текла кровь, и мне стало ясно, что я ранен. Насколько перед ранением мысль моя работала логично, настолько теперь мною овладела прострация. Я встал во весь рост, отстегнул пояс, перекинул его с пристегнутым револьвером и полевой сумкой через здоровое плечо и спокойно тихим шагом пошел назад. Нервы мои были в это время атрофированы, и все мне было совершенно безразлично. Что я тогда был прекрасно видимой целью, единственной двигавшейся по полю человеческой фигурой, это я прекрасно сознавал. Пули свистали кругом, но мне это было совершенно все равно. Волею Божией ни одна из них меня не тронула. В.В. Степанов шел сзади меня, и как он упал, я не видел. На следующий день он умер».

А вот что писал, уже много лет спустя, об этом самом деле бывший командир Семеновского полка отставной генерал-лейтенант И.С. Эттер:

«Ночная атака 11 октября завершилась успехом. На следующее утро неприятель отошел по всей линии, но успех был куплен слишком дорогой ценой. Телефонные переговоры с очень от нас отдаленным штабом дивизии не прекращались в течение двух дней, причем мы упорно отмечали опасность штурмовать в