Пилат снова зевнул.

— Я понял, — устало сказал он. — Я понял твою игру, Иисусе Назорей, царь иудеев! Ты поносишь Рим, чтобы я разгневался, распял тебя, и таким образом ты станешь героем — ловко ты все это придумал. Насколько мне известно, ты уже начал воскрешать мертвецов, уже встал на свой путь. Подобным образом и твои ученики вскоре распустят слухи, будто ты не умер, но воскрес и вознесся на небо… Но ты несколько опоздал, плутишка, эта уловка тебе не удастся, придумай другую. Я не стану казнить тебя, не стану делать из тебя героя. Не быть тебе богом — выбрось это из головы.

Иисус молчал. Через открытое окно он видел, как блистает на солнце огромный Храм Иеговы, словно неподвижный зверь-людоед, а отовсюду движутся прямо в его раскрытую черную пасть человеческие стада. Пилат молча играл золотой цепочкой. Ему было стыдно обращаться с просьбой к еврею, но это было поручением его жены, и потому он был вынужден сделать это.

— Хочешь сказать мне еще что-нибудь? — спросил Иисус и повернулся к двери. Пилат поднялся.

— Погоди. Я должен сказать тебе кое-что, для этого я и вызвал тебя. Моя жена говорит, будто каждую ночь видит тебя во сне: не успеет глаза закрыть — ты уже тут как тут. Будто ты приходишь к ней жаловаться, что тебя собираются убить, и потому каждую ночь просишь ее поговорить со мной, чтобы я воспрепятствовал твоим соотечественникам Анне и Каиафе предать тебя смерти. Минувшей ночью моя жена проснулась с громким криком и разразилась рыданиями: ей жаль тебя. Не знаю почему, не желаю заниматься женскими причудами. Она бросилась мне в ноги, умоляя, чтобы я вызвал тебя и сказал, чтобы ты ушел отсюда ради твоего собственного спасения. Воздух Иерусалима вреден для твоего здоровья, Иисусе Назорей, возвращайся в Галилею! Я не хочу принуждать тебя силой и говорю тебе для твоего же блага: возвращайся в Галилею!

— Жизнь есть война, — таким же спокойным, как всегда, и решительным голосом ответил Иисус. — Война, и тебе это известно, потому как ты воин и римлянин. Однако тебе неизвестно, что полководец наш — Бог, а мы — его воины. В ту минуту, когда человек рождается, Бог указывает ему землю, на земле этой — город, село, гору, море или пустыню и говорит: «Здесь ты должен сражаться!» Наместник Иудеи! Однажды ночью Бог схватил меня за волосы, поднял, перенес в Иерусалим, поставил перед Храмом и сказал: «Здесь ты должен сражаться!» Я не покину своего места в этом сражении, Наместник Иудеи, я буду сражаться здесь!

Пилат пожал плечами: он уже раскаивался, что обратился с просьбой и сообщил еврею семейную тайну. И потому сделал вид, что, как обычно, умывает руки.

— Поступай, как знаешь, а я умываю руки. Ступай! Иисус поднял руку в знак прощания. В то мгновение, когда он переступал через порог, Пилат насмешливо крикнул ему:

— Эй, Мессия! Что это за грозная весть, которую ты, говорят, несешь людям?

— Огонь, — снова спокойно ответил Иисус. — Огонь, который очистит мир.

— От римлян.

— Нет, от неверных: от несправедливых, бесчестных, сытых.

— А потом?

— Потом на выжженной и очищенной земле воздвигнется Новый Иерусалим.

— А кто воздвигнет этот Новый Иерусалим?

— Я.

Пилат захохотал:

— Верно говорил я жене, что ты — юродивый. Заходи ко мне время от времени: с тобой нескучно провести часок. А теперь ступай. Ты мне надоел.

Он хлопнул в ладони, вошли исполинского роста мавры вывели Иисуса из дворца.

Иуда тревожно ожидал у ворот Башни. В последнее время какой-то тайный червь точил Учителя, отчего лицо его каждый день становилось хмурым и грозным, а слова — все более скорбными и пугающими. Часто он поднимался на Голгофу — холм, возвышавшийся за Иерусалимом, где римляне распинали бунтарей, — и целые часы кряду проводил там в одиночестве. И чем явственнее становилось, что священники и первосвященники затаили злобу и готовят ему западню, тем яростнее нападал он на них, прозывая ядовитыми змеями, лжецами, лицемерами, которые якобы боятся проглотить муху, но заглатывают целого верблюда. Ежедневно целые дни напролет простаивал он у Храма, изрекая грозные слова, словно накликая на себя смерть. А третьего дня на вопрос Иуды, когда же он сбросит овечью шкуру, чтобы лев явился во всей полноте славы своей, Иисус только покачал головой. Никогда еще не приходилось Иуде видеть более горькой улыбки на устах человеческих. С того дня Иуда ни на миг не отлучался от него, а когда тот восходил на Голгофу, он тайком следовал за ним, чтобы какой-нибудь затаившийся недруг не поднял руки на Иисуса.

И вот Иуда расхаживал взад-вперед по дороге у проклятой Башни, исподлобья поглядывая на закованных в броню, неподвижных, с тупыми крестьянскими лицами римских стражников, за спинами которых реяло на высоком древке нечестивое знамя с орлами.

«Что нужно от него Пилату? — спрашивал он сам себя. — Зачем он вызвал его?»

Иерусалимские зилоты сообщили ему, что Анна и Каиафа то и дело наведывались в Башню, обвиняя Иисуса в том, что он хочет поднять бунт, изгнать римлян и сделаться царем, но Пилат не слушал их. «Это юродивый, и в дела римлян он не вмешивается, — отвечал Пилат. — Как-то раз я намеренно подослал к нему людей спросить: «Желает ли Бог Израиля, чтобы мы платили подати римлянам? Что ты думаешь по этому поводу?» И тот вполне справедливо, вполне разумно ответил: «Отдайте кесарю кесарево и Богу Божье!» Это не юродивый, но боговдохновленный! — смеялся Пилат. — Если он оскорбляет вашу религию, покарайте его — я умываю руки, — но Рима он не трогает». С этими словами Пилат прогонял их, но — кто знает? — может быть, теперь он изменил мнение.

Иуда остановился и прислонился к стене стоявшего напротив строения, то сжимая кулаки, то разжимая их: он был взволнован.

Вдруг он встрепенулся. Послышались звуки труб, и толпа расступилась в стороны. Четверо левитов принесли украшенные золотом носилки и бережно опустили их у ворот Башни. Шелковые занавески раздвинулись, и из носилок медленно вылез тучный, с пышными телесами, с мешками под глазами, в желтой шелковой тунике Каиафа. В это же мгновение створчатые ворота раскрылись, и оттуда вышел Иисус. У входа они столкнулись лицом к лицу: Иисус, босой, в покрытой заплатами белой одежде, остановился и устремил на первосвященника пристальный, немигающий взор, а тот поднял тяжелые веки, узнал Иисуса, быстро пробежал по нему взглядом с ног до головы, и его козлиные губы дрогнули:

— Чего тебе здесь нужно, смутьян?

Но Иисус неподвижно стоял, смотря на Каиафу своими большими, строгими и скорбными глазами.

— Я не боюсь тебя, первосвященник Сатаны, — ответил он.

— Отшвырните его прочь! — крикнул Каиафа четырем носильщикам и, обрюзглый, кривоногий, прошел во двор.

Четыре левита бросились было к Иисусу, но тут Иуда рванулся вперед и рявкнул:

— Руки прочь!

Он раздвинул левитов в стороны, взял Иисуса за руку и сказал:

— Пошли.