Это – лесные люди, которые выходят из леса за гроздьями водки и уносят ее обратно в лес; а у Кожинова в лапе мелькает притом еще какая-нибудь книжка, но читает он ее в лесу – при свете светляка.

Вы – по-моему – не вепс. И я – не вепс, хотя есть другие недостатки.

Передреев вызывает сплошную жалость.

Вы говорите: тоска по идеалу.

Эта тоска – хороша, но вот что плохо: если кто на волос даже не сходится с идеалом, то растерзает его вепс – точнехонько как врага.

П. ч. мирозданье – у вепса – состоит из двух «действующих лиц»: вепса и идеала. (Опричь же ничего в бездне пространства н е т.)

Теперь о Кожинове.

Вот в чем беда: он мало умен и, главное, литературно мало даровит…

Уж поверьте, что это так!

(Мы с Вами – точно – умнее гораздо, как ни тоскливо это.)

Самое же поразительное – это отсутствие у таких, как Кожинов (т. е. русских), какого-либо народного чувства, чутья. (И чутья социального…) Эти слова непривычно громки – для меня, но я не знаю, как выразить ту важность, которая тут отсутствует. Так, все жалкие идеи о 30-40-х годах хуже, чем жалки! Так не может рассуждать человек, рожденный не из книжки (идеи), а естественным образом. Ибо нет и не будет во веки веков оправданья ни единому году того царствования. А пуще всего годам 30-40-м. Они были страшны не только физически, но и морально, и противоядия тому злу, может быть, не сыщется уже никогда. (Все это чудно видно в документах Смутного времени. Когда «брат доносил на брата, сын – на отца, и не было Бога ни в единой душе…») Эта отрава тогда начала в народе течь, а когда случилась Победа (в войне), все уж стало тут необратимо[100]…

И вот, на мой взгляд, все речи такие как раз и есть антинародные, ибо всякий распад (нации и любого единства) начинается, именно когда Бог рушится в человеке. Кожинов ни капли не верит в Бога. Он думает, наверно, что Бог, как недвижимость, всегда, при нем, если он – русский.

Ужасно он не плодотворен!

И очень мало даровит – вот беда!

Он при светляке вычитывает цитату. Ну, хоть из Белинского – про талант!

А это же – глупо! И при том: он Белинского не любит, а я – люблю. Но меня ничуть не смущает – быть против цитаты из Белинского, а его – не смущает: пользоваться ею, хотя он его не любит!

Не любить Белинского может только бесталанность. (И еврейство.)

Знаете ли, что столь роскошный роман, как «Отцы и дети», посвящен:

«Памяти Виссариона Григорьевича Белинского

посвящается»?

Мне плевать на все «ошибки» его, даже и на ОШИБКИ. Блок – в чумном страхе своей реальности ругал его. Да ведь и не только ругал!..

Эти носятся с Aп. Григорьевым – против Белинского.

Дураки потому что.

Белинский талантливее Aп. Григорьева: и это Блок, а не я, сказал:

«Одна пядь значительно более талантливого Белинского затмила все семь пядей Aп. Григорьева».

Он (Блок) мог досадовать на это (в иную минуту). Но он понимал, что талант в России – не шутка. Ничего общего – с немецкими эстетиками. Немецкий язык не располагает этой тонкостью: способность – даровитость – одаренность – дар, талант, гений.

Талант всегда был у нас чудом духовным (а вовсе не суммой метрических способностей, которые всегда презирались).

Ну, разве ж за метрическое чудо дело поэта зовется издревле в мире «святым искусством», «святым ремеслом», «священной жертвой» (и т. д.)? Не может человечество почитать «святой» просто способность к метрической речи.

Ругать Белинского – всегда признак бесталанности. Всякой узости. И «идеи».

Из всей литературы Блок один пытался делать это, будучи ослепленным пародиями своего времени. (Но тут же: вдруг ставит его рядом с Леонтьевым…)

Вот эксперимент:

я подговорила Сережу, чтоб он выписал себе 8-томник Белинского. Он не хотел. Но вот пришел 1-й том. И он каждый день теперь говорит: «Ты не представляешь, что за книгу я читаю!» – «А что? «Говорит: «Так талантливо, – а ему тут пока еще 23 года! – что хоть вой!» И что оторваться не может.

Ошибки?

Мережковский писал, что Белинский имел право на то «Письмо к Гоголю», единственный в России – имел право, и что Гоголь, единственный в России, это понимал. (Да и болен он уж был страшно. Это письмо гениального и умирающего человека – вот что это за письмо. Да его никто понять не умеет!)

А еще:

я написала бы «Защиту статьи Белинского о Баратынском «.Т.е. – почему он «не любил».

(Потому что «зрел сквозь целое столетие».)

Так ведь – никому не нужно это; я говорила когда-то Лазареву[101].

В общем, выходит, я тоже – вепс. Так зла…

Лень продолжать о Кожинове.

Но мне жаль, что нет у него таланта.

(Ведь Он не понимает даже, что значит: «склонность к парадоксальности, выдающей небескорыстность самого мышления» – и ставит тут вопросительный и восклицательный знак! Бедный Кожинов.)

Очень письмо вышло глупое. Но уж как вышло!

Я думаю, та тоска, что почудилась Вам тогда, о (по) Типе[102], есть ложная, во всяком разе, тоска.

Да ведь слишком исчерпано все – хоть письмом тем моим ему!

Разве что-нибудь (из него) отменить – можно?

Каждый дурак ведь знает, что нельзя, невозможно!

Ну, я могу вообразить: ну, выпьем мы с ним водки, вроде станет чуть веселей. Но ведь он ни звука мне – там – не простит, ни слова (п. ч. они не способны к раскаянью). Да и во мне, может быть, теперь вовсе и нет той вечно вспыхивающей страсти – ко всему на свете, т. е. жизни, за которой и ходил ко мне, многие поношенья даже терпя…

И – старая он калоша, вот он что!

Вот – гнусный случай: я попросилась однажды отвезти меня в церковь (в м-ре), ну и попросила не входить за мной туда. (Очень промозглый ноябрьский вечер). Ну, пообещал, конечно. А чем кончилось? Тем, что когда я ставила свечку, то он – не только вошел, но от моей, в моих руках т. е., свечи зажег свою – а я ничего не заметила. Он себе вымелся опять на двор, и мне в голову не пришло! А потом, совсем потом – рассказал, как я ничего не видела, и описал, где, пред каким образом…

Как вспомню, так опять ненавижу!

(Ему, видите ли, было интересно, как я – в церкви.)