Этого мне хватило для того, чтобы перемахнуть через бетонный парапет кухонной стойки под навесом и оказаться возле своей сумки. Услышал хлопки заглушенных выстрелов, щелчки пуль в стенку, но я был уже укрыт, а руки мои, бросив «Вальтер», уже выдернули из сумки большой «Хеклер».

Энн бежала в сторону дома, я даже поймал ее в прицел – и не смог выстрелить, она почему-то снова превратилась в Энн, и тогда я, высунувшись из-за стойки сбоку, несколько раз выстрелил в человека, старающегося перебежать за опорную стену навеса, и попал, тот споткнулся, но все же успел заскочить в укрытие.

Потом снова захлопали заглушенные пистолетные выстрелы, много, явно с двух точек, кто-то застонал, человек, скрывавшийся за углом, просто мешком выпал на дорожку, и я увидел, как вокруг него начала расплываться черная лужа – в темноте его кровь выглядела точно так же, как и у тех тварей внизу.

– Сколько их? – послышался голос Джеффа.

– Я видел троих, одного снял сам.

– Тогда все! Заходим!

Кике спрыгнул с забора в самом углу двора, остановился, водя пистолетом с глушителем по сторонам, показался Джефф. Успели. Впрочем, трудно было не успеть, они с темнотой выдвинулись к самому забору. На обоих ночники на байдарочных шлемах, бронежилеты, черная одежда – особо и не разглядишь, если в темноте.

– Где Хилли? – спросил Джефф.

– Ушла в дом.

– Пошли.

Он пошел первым, мы – за ним следом.

Мэри Ринг мы в доме не нашли, зато обнаружили стальную дверь в подвале, вроде входа в panic room, и прошло много времени, прежде чем мы поняли, что за этой дверью ход. Ход вел как раз в гостевой дом, и именно там, в подвале, был спуск. Слишком далеко я был от него все время, чтобы почувствовать.

Туда же можно было зайти и из домика, но, опять же, через стальную дверь, которая оказалась заперта. Я даже попробовал спуститься вниз, но Мэри Ринг, наверное, оставила открытыми двери на нижнем уровне, так что спуск не сработал.

Несмотря на то что с минуты на минуту могла появиться полиция – все же выстрелы были, мы поехали к дому Гранта, но никаких признаков жизни не обнаружили. Перелезли через забор, я подошел ближе и почувствовал проход и здесь, и даже машину Винариса мы нашли во дворе, сняв с нее маячок, но так никого и не поймали. Мэри Ринг, прирожденная убийца, монстр и одновременно самая желанная для меня женщина на свете, исчезла. При этом вместе с разочарованием я ощутил еще и какое-то облегчение.

Полиция так и не появилась, так что мы подобрали тела Эдика, Винариса и, судя по описанию, Рауля, упаковали их в большие мусорные мешки, забросили в багажник автобуса, а потом долго копали поочередно землю в лесу возле Эспаве, в темноте, в свете фар, пока последние следы их пребывания на земле не исчезли. Их оружие бросили к ним же в яму.

Утром следующего дня мы внаглую решили навестить офис «Маритайм Софт», но обнаружили его покинутым. Машины были на стоянке, но по всему было видно, что люди ушли. Мэри Ринг собрала остаток своих упырей и с ними исчезла.

Потом я позвонил Акосте и попросил о встрече. Просто не знал, кому еще можно назвать все адреса и объяснить, что там нужно сделать. Потому что спуски остались, и их следует разрушить.

А потом я поехал в госпиталь, и меня пропустили в палату уже без особых возражений. Росита была в сознании, слаба, но уже вполне способна говорить и даже улыбаться.

– Ну видишь, все будет хорошо, – сказал я ей, перебирая в руке ее тонкие пальцы, – танцевать пока нельзя, но тебе и не надо, есть и другие дела, которыми можно заниматься. Уже в Америке.

– Мы едем в Америку? Вместе?

– Да, очень скоро.

Акоста сказал, что мой вопрос должен решиться в самое ближайшее время. И только когда я сказал «да», лишь тогда понял, о чем на самом деле спросила Росита.

– Мы снова можем быть вместе?

Все же она совсем еще слаба, и голос выдает, ей даже говорить тяжело. И что я мог сказать в этот момент? Нет? И с каким выражением лица?

И я, проклиная сам себя за слабость, изобразил самую счастливую из своих улыбок и сказал:

– Конечно, guappa, только вместе.

Мы ответственны за тех, кого приручили, конечно, но будь проклят тот писатель, который это сказал, и вот это мое идиотское мягкосердечие. Будь оно проклято!