Она сдалась.

– Было гораздо проще восхищаться им, если бы он не воевал в нашей стране. То есть возле него я даже не думала о войне.

– Легкая влюбленность? – предположил отец.

Ее щеки залил румянец.

– Может, совсем немножко, – проворчала она.

– Я удивился, если бы нет. Он таков, каков есть, – пожал плечами Корван.

– Он действительно не виноват в смерти матери? – спросила Лив, ощущая слабость.

– Виноват? Сложный вопрос. Была бы жива твоя мать сейчас, если бы Гайлы не развязали войну? Возможно. Но я могу сказать тебе две вещи: Гэвин не приказывал убить твою мать и никоим образом не желал ей смерти, и он окончательно и бесповоротно влюблен в одну женщину, и это не ты.

– Так это целых три вещи, не так ли? – усмехнулась отцу Лив.

Он ответил тем же.

– Одна вдобавок, потому как ты моя дочь.

– Что он здесь делает? Люди Призмы сожгли этот город, убили десятки тысяч. С тех пор он не питал интереса к Гарристону, так что ему теперь надо? Не был интересен, пока никому не был нужен, а теперь он не может потерять его?

– Братьев Гайлов было не двое, а трое. Младший, Севастиан, был убит синим цветодеем, когда Гэвину было около тринадцати. Первая цель Гэвина – защитить невинных от цветодеев. Или, если хочешь посмотреть на это дело придирчиво, убивать цветодеев везде, где найдет. Король Гарадул использует цветодеев, или Призма как минимум в этом уверен. Так что его надо остановить.

– Синий цветодей? Это бессмысленно. Синие ведь рациональны?

– Лив, люди брешут, будто разбить ореол – сразу же спятить, словно это грань между жизнью и смертью. Это не так. Некоторые цветодеи могут сохранять подобие здравомыслия неделями и даже месяцами. Некоторые в порядке по ночам, но днем они полностью во власти своего цвета. Безумие всегда разное. Синий может впасть в кровожадную ярость, красный может казаться философски-спокойным. Вот почему они так опасны. Так ты готова помочь мне?

– Хорошо, но что я могу сделать? – спросила она.

– Ты умеешь делать люксиновые гранаты?

– Что? Нет.

– И чему вас, тускляков, нынче в Хромерии учат?

– Эй!

Корван улыбнулся:

– Твои очки при тебе?

– Конечно, – ответила Лив.

– Хорошо, желтый мне может понадобиться.

– Я не очень хорошая желтая. То есть я не могу сделать твердую яркую воду.

– Мне это не нужно, – ответил Корван. – Знаешь, что случается, если смешать красный и жидкий желтый, запечатать их герметически в синей оболочке, а затем обо что-нибудь разбить?

– Ну, что-то хорошее? – спросила Лив.

– Бум! – сказал Корван. – Для оболочки можно использовать и суперфиолет, но это нервирует метателей.

Взять взрывчатку, не зная, не повреждена ли оболочка? Лив понимала, от чего тут нервничать. Корван бросил ей синий люксиновый шар. Она поймала его, удивившись, что тот грохочет. Она присмотрелась. Внутри шара были круглые дробинки, как маленькие мушкетные пули. Почему-то это ошеломило ее.

– Это, это…

– Это то, чем граната убивает. Вот что мы делаем, Аливиана. Мы убиваем людей. Прямо здесь и сейчас. Мы используем дар Оролама для убийства детей Оролама. Большинство которых дураки, которые могли бы быть нам друзьями в любое другое время. Это жестокий мир. Хочешь, чтобы я солгал? Хочешь, в конце концов, быть защищенной?

Лив почувствовала, как у нее внутри все похолодело. Слова ее отца были губкой, вбиравшей в себя ее иллюзии, стиравшей тонкий слой радости от того, что он снова с ней, что она снова может кому-то доверить принимать решения за нее. Что-то оборвалось.

– Папа, я не могу этого сделать, – сказала она. – Я не могу убивать тирейцев ни ради Хромерии, ни потому, что ты так сказал.

Какое-то мгновение она видела горькую печаль в его глазах. Он выглядел – впервые за всю ее жизнь – старым, изможденным.

– Лив. – Он помолчал. – В какой-то момент тебе придется решать не просто во что ты будешь верить, но и как ты будешь верить. Ты намерена верить в людей, в идеи или в Оролама? Разумом или сердцем? Будешь верить тому, что перед тобой, или тому, что ты, как думаешь, знаешь? Кое-какие истины, известные тебе, на самом деле ложь. Я не могу сказать тебе, какие именно, и прости меня за это.

Лив подумала, что это слишком долгий способ объяснить Верность Единственному.

– И что ты избрал, папа? Идеи или человека? – спросила Лив. Хотя она только что видела, как он молился, она знала, что ее отец не слишком религиозен. Эта часть его души умерла вместе с матерью. Его молитва, вероятно, звучала как-то вроде этого: «Хорошая работа, господин. Прекрасный рассвет». Ее отец отвергал идею о том, что Ороламу действительно небезразличны каждый мужчина и каждая женщина или народ, раз уж на то пошло.

Она увидела, как он моргнул. Он открыл рот, быстро закрыл. Поджал губы, глаза его были полны боли.

– Не могу сказать, – ответил он наконец.

Не можешь потому, что на самом деле никогда и не делал выбора? И как тогда ты можешь меня учить? Но это не имело смысла. Ее отец был лучшим из людей, каких она только знала.

Нет, не так. Ее отец жил так, как жил, поскольку верил в определенные идеи. Именно это заставило его сражаться против Гэвина Гайла и отдать все в этой борьбе. Он имел идеалы. И эти идеалы заставили его держаться подальше от самой Хромерии, заставили противиться желанию дочери поехать в Хромерию. Он боялся, что Хромерия, лишенная идеалов, совратит ее.

Мудрое опасение, как оказалось, виновато подумала Лив. Она продалась. Она согласилась шпионить за Гэвином. Она была не лучше остальных в Хромерии.

Но это не объясняло, почему ее отец вдруг встал на сторону человека, которого должен был бы ненавидеть. Идеалы не изменились. Скорее, напротив – раз Гэвин здесь и воюет с тирейцами, это заставило бы ее отца еще яростнее бороться с ним.

Оролам, может, и ее отец продался? Может, его купили. Может, он продал свои идеалы как все остальные. Ее сердце болело от одной этой мысли, но почему еще он не дал бы ей ответа на очевидный вопрос? Да потому, что не смог бы тогда отрицать своего отступничества.

Вся эта гребаная Хромерия прогнила. Она оскверняла все, чего касалась. Лив побывала на дне. Она видела, как обращаются с монохромами, как обращаются с тирейцами. И она тоже стала частью этой власти. Она стала почти другом самого Призмы – и это ей нравилось, нравилось говорить с этим могущественным человеком, купаться в его внимании. Ей нравились красивые платья, нравилось, что ее считали особенной и стоящей внимания. И чтобы сохранить эту власть, она продала себя – так легко, так просто. Но так вершились дела в Хромерии. Хромерия совратила даже ее отца.

– Лив, – сказал отец. – Лив, поверь мне. Я понимаю, это трудно, но я прошу тебя.